Машины, как прожекторы, осветят на мгновение детей и убегают дальше, толкая перед собой лучи золотистого света. Дети не расстраиваются – они с удовольствием пошли б даже парком, лишь бы их никто не видел, и даже пробовали, но напала стая бродячих собак. Дети идут, пенится, бурлит вода, во тьме вспыхивают, как выстрелы, фары проезжающих машин.

– Ээ, – ленивый, жирный голос, – Вы что здесь одни?

Лицо белое, бритое, по нему стекают холодные капли. Серая форма издает резкий запах популярного одеколона, на поясе – потрескавшаяся кобура. Рядом – другой, тощий, нескладный, рыжий. Из-под кепи торчат оттопыренные уши, из-под локтя косо торчит ствол автомата.

Дети молчат. Мальчик открывает было рот и тут же закрывает. Девочка тихонько шевелит спрятанным в кулаке большим пальцем.

Полицейские придвигаются, первый склоняется, перекрывая огромной головой полнеба.

– Ну? Чего молчим, наркоманы? – дружелюбно осведомляется он.

Дети переглядываются. Молчат. Вдруг заскрипела нелепая, здоровенная рация на поясе у первого, и дернулись, чуть не подпрыгнули.

– Чего нервничаем? – он снова склоняется, берет девочку за подбородок, заглядывает в глаза, – Черт, и не разобрать.

А рыжий все молчит, по черному стволу автомата стекает вода, собирается на конце, тяжело шлепается вниз еще одна капля в шелестящем сером потоке.

– В отделение?

– А надо? – сомневается рыжий.

– Видишь, ебнутые какие-то.

Рыжий с сомнением кивает.

– Давайте, два шага вперед, – теперь, когда сомнения разрешены и решение принято, он становится добродушным, – Сейчас родителей ваших найдем, дилеров ваших найдем.

Идут. Фары высвечивают странную процессию: двое детей, сзади двое конвойных, и всюду – неистовый ливень, не каплями, не струями, а сплошным потоком, водопадом несущийся вниз.

В отделении смурно, скучно. Грязный пол, бледные лица, серая форма, колышутся вокруг лампочки коричневые облака табачного дыма.

– Это еще кто?

– Хуй его знает. Не отвечают, дергаются.

– Ну-ка, – подошел, тем же точно движением взял за подбородок, взглянул в глаза, – Ладно. Наркотики употребляли?

Переглянулись, испуганные, одновременно покачали головами.

– Немые, что ли? Нормально скажите.

– Чего орешь? Дети же, – еще один, худой, высокий, подошел, заинтересовался. Сколько их уже вокруг столпилось!

Высокий вдруг подобрался, напрягся весь.

– Брось их в обезьянник пока.

– Зачем?

– Бросай, говорю.

И ушел, на ходу доставая из кармана мобильник.

– Идемте.

Пыльные узкие скамейки, душная, тоскливая темнота по углам. Тихо, скучно. Дети садятся, переглядываются. Мальчик хочет что-то сказать, но девочка прижимает палец к губам. Сквозь стеклянную дверь светит коридорная лампочка, а все равно темно, мрачно.

С неприятным, чавкающим звуком падают капли – с волос, с рук, с одежды. Сидят.

Наконец – через час, два, пятнадцать минут? – подходит тот, высокий. Бесшумно открывает дверь.

– За мной.

Дети молча сидят на месте.

– За мной, говорю! Или всю ночь хотите здесь просидеть?

Дети сомневаются, но все же кивают. Быстро, чуть ли не бегом, проходят мимо дежурки.

Дождь поредел, стало холоднее. За дымкой, покрывающей ночное небо – бледная луна.

Высокий проводит детей мимо ряда приземистых милицейских уазиков, сажает в какой-то седан.

Пристегнулся, завел мотор.

– Пока не узнаю, кто вы и где ваши родители, отпускать не имею права. Но ночь хоть не в клетке проведете, – закуривает, огонек сигареты меленько дрожит, – Не переживайте.

Ловко выворачивает из теснины соседних автомобилей, тряско катит по узкому переулку и вдруг выруливает на широкую, запыленную осыпающимся кирпичом набережную Обводного канала.