Соловьев выпустил повод, недвусмысленно скинул рукавицы, отбросил принципы и, сжимая руки в кулаки, двинулся навстречу хамам, недостойным носить унтер-офицерские лычки. Те вскочили, нисколько не устрашенные.

– Ты кто такой? – вновь крикнул второй унтер, но с другой, вызывающей интонацией.

– Ишь, раскомандовался! – воскликнул первый, засучивая рукава сюртука. – У нас свои командиры есть! Езжай, куда ехал, пока не наваляли!

В отличие от солдат, вино ударило им только в голову, их ноги и руки двигались в полном согласии, с автоматизмом, выработанным долгими годами службы. Они и удары нанесли одновременно, один левой рукой, другой правой, каждый метя в ближнее к себе ухо Соловьева. Попытались нанести. Соловьев вскинул свои руки, согнутые в локтях, легко отвел удары, затем продлил движение, крепко ухватил обоих противников за воротники, развернул лицом друг к другу, чуть развел в стороны, а потом резко сдвинул, столкнув лбами. Раздался звон, заунывный как удар колокола, призывающий на погребальную службу. Соловьев разжал руки, два бездыханных тела рухнули навзничь, вытянувшись в струнку, как манекены, и уставив в небо остекленевшие глаза.

Руки Соловьев освободил очень вовремя, потому что на него уже надвигались еще две фигуры.

– Ах, ты… – только и успела воскликнуть первая и тут же с коротким всхлипом отвалилась направо.

Второму Соловьев на практике показал, как надлежит бить в ухо, тот рухнул налево, растянулся вровень со своим товарищем, так и лежали рядком, как два снопа. Прочих это не остановило. Вскочили все, кто мог. «Раз, два, три, четыре, – пересчитал их Соловьев, – один с дубиной, еще один с палашом. Совсем ополоумел». Он достал пистолет, взвел курок. На пистолет он особо не надеялся, модель была новая и ненадежная, три осечки на один выстрел, но как свидетельство серьезности намерений и отрезвляющий фактор вполне годился. На троих подействовало, они несколько замедлили шаг, но ополоумевший продолжал переть, как кабан, ничего не видя вокруг, кроме цели, с такими же красными, злыми глазками. Соловьев схватил руку с занесенным палашом, приложил дуло пистолета к уху нападавшего, нажал на курок. Осечки на этот раз не случилось, раздался громкий выстрел, нападавший заверещал и начал брыкаться. «Какой неугомонный», – досадливо подумал Соловьев, который, конечно, не упирал дуло пистолета в ухо, а именно что приложил, боком, дабы звуком выстрела привести того в чувство. Не вышло. Оставалось только перехватить пистолет за дуло и ударом рукоятки в лоб прекратить трепыхания.

С последними тремя пришлось повозиться. Прежде чем успокоиться, они помяли ему кивер, вырвали лоскут из плаща и оторвали несколько верхних пуговиц на сюртуке. Последнее, впрочем, было даже к лучшему, стало легче дышать. Точно, легче, подумал Соловьев, вдыхая морозный воздух всей грудью и удовлетворенно оглядываясь вокруг. Ему, конечно, надлежало тела воскрешать и поднимать, а не укладывать вполне дееспособных унтеров ровными рядами, но, с другой стороны, отлично размялся, эка кровь по жилам бежит, никакого вина не надобно. Кстати, о вине… Соловьев подошел к бочке, заглянул в ее широкое жерло. Действительно вино и порядочно, четверть бочки, не меньше. Он достал второй пистолет, выстрелил в дно. Осечка! «Хорошо, – подумал Соловьев, – вторая, в следующий раз непременно сработает, в крайнем случае, через раз!» Он засунул пистолеты за пояс, легко перевернул бочку. Вино широко разлилось по снегу и тут же впиталось. «Красивый колор!» – Соловьев немного полюбовался на вишнево-красное пятно и пошел прочь.