– Мы слышали глубокий, низкий, грудной баритон Стоуна, а между словами слышался другой звук: резкий, пронзительный, иногда чуть надтреснутый. Вы ведь знаете, что, как бы ни старался взрослый мужчина издать тонкий и высокий свист, он у него все равно будет отличаться от свиста мальчика, женщины или маленькой девочки. У них свист больше похож на дискант, что ли. Так вот, если вы можете представить себе совсем маленького ребенка, который научился свистеть, причем практически на одной ноте, то этот звук был именно таким – только еще более пронзительным на фоне низких тонов голоса Стоуна.

– И вы не пошли к нему? – вскричал Ван Ритен.

– Вообще, он не склонен к угрозам, – сказал Этчем, – однако пригрозил нам – без лишних слов и не в порыве безумия, а тихо и уверенно, – что если хоть один из нас, включая меня, подойдет к нему, пока с ним творится подобная беда, то этот человек поставит жизнь на кон. И дело не в самих словах, а в том, как Стоун их сказал. Как будто царь распоряжался о том, чтобы подданные уважили его покой на смертном одре. Никто бы не смог ослушаться.

– Понятно, – коротко бросил Ван Ритен.

– Он очень плох, – беспомощно повторил Этчем. – Я подумал, быть может… – Его глубокая привязанность к Стоуну и подлинная к нему любовь проглядывали сквозь щит его военной выправки. Превозносить Стоуна явно было его главной страстью.

Как многие компетентные люди, Ван Ритен склонялся к беспощадному эгоизму. В тот самый момент это качество и проявилось. Он сказал, что мы день ото дня рискуем жизнями так же, как и Стоун; он не забыл о кровных узах и предназначении исследователей, однако не было смысла подвергать опасности одну группу ради сомнительной пользы для человека, которому, вероятно, уже не помочь. Добывать пропитание – это серьезная задача для одной группы, а если нас объединить, дело станет вдвойне труднее и риск столкнуться с голодом сделается слишком велик. Если мы отклонимся от нашего маршрута на семь дней – тут он, конечно, похвалил навыки Этчема, – это может сгубить всю нашу экспедицию.

В пользу Ван Ритена говорили здравый смысл и холодная логика, его верные спутники по жизни. Этчем сидел перед ним с извиняющимся и почтительным видом, будто ученик перед школьным директором. Ван Ритен сказал:

– Я отправился за пигмеями, рискуя собственной жизнью. И я продолжу поиски.

– Тогда, возможно, вас заинтересует это, – тихо промолвил Этчем.

Он достал из бокового кармана куртки два предмета и протянул их Ван Ритену. Оба были круглыми, больше крупных слив, но поменьше мелких персиков, и полностью могли уместиться в руке. Предметы были черными, и я сначала не разглядел, что это такое.

– Пигмеи! – воскликнул Ван Ритен. – Воистину, пигмеи! Да в них, кажется, не больше двух футов роста! Вы утверждаете, что это головы взрослых?

– Я ничего не утверждаю, – спокойно ответил Этчем. – Можете сами посмотреть.

Ван Ритен передал мне одну из голов. Солнце уже садилось, и я пристальнее вгляделся в голову. Она была высушенной и прекрасно сохранилась, плоть казалась твердой, точно аргентинское вяленое мясо. Там, где мышцы отсутствующей шеи сжались в складки, торчал спиленный фрагмент позвоночного столба. Маленькая челюсть заострялась на подбородке, выдающемся вперед, меж оттянутых губ – ровные, миниатюрные белые зубы. Нос пигмея отличался сплюснутостью, недоразвитый лоб был покатым. На карликовый череп налипли редкие, безжизненно-сухие волосенки.

– Откуда эти образцы? – спросил Ван Ритен.

– Я не знаю, – честно ответил Этчем. – Нашел их среди вещей Стоуна, пока искал лекарства, наркотики или хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему. Я не знаю, где он их взял. Но клянусь: у него их не было, когда мы вошли в этот район.