– Не могу знать, – глухо ответил солдатик.

– Из какого полка?

– Не могу знать, – повторил он.

– Где стоять ваш батальон? Сколько есть человек? Вооружение? Пушки, пулеметы? Сколько? Отвечай! – властно проговорил офицер, буравя паренька небесно-голубыми глазами.

Солдат хранил молчание, исподлобья сверля взглядом допросчика. Из простреленной руки сочилась кровь. Багряные ручейки медленно струились, падая крупными, обреченными каплями к его израненным ногам.

– Почему ты молчишь? – не выдержал майор. Его глаза заметали молнии. – Вы уже проиграть. Наша доблестная армия шагать в Москве через неделю. Мы строить новый мир, а вы будете нашими рабами. Вы быть только рабами, глюпые Иваны. Sie sind Untermenschen!6 Говори!

– Не могу.

– Почему ты не можешь? Отвечать!

Но Ванька, стиснув зубы, молчал, становясь с каждой минутой все бледнее и бледнее.

– Отвечать! – повторил офицер, расстегивая кобуру. – Почему ты молчишь? Я знать все равно. Ты скажешь: доб-ро-воль-но или нет, но ты скажешь.

– Не могу по долгу службы.

– Что есть «долг слюжбы»? – не понял немец, вопросительно приподняв бровь. – Сказать!

– Присяга.

– Какая… Что есть «присьага»?

– Солдатская. Я не могу выдать врагу тайны. Я поклялся, – твердо заявил Ваня, вскинув взгляд.

– Глюпый Иван, я стрелять в тебя. Слышать? Стрелять! – закричал майор, выходя из себя.

Упрямство и строптивость русского солдата, которого он вообще не считал за человека, привели его в бешенство.

– Не могу! – повторил солдат, решительно мотнув головой.

– Глюпый Иван, глюпое упрямство! – сквозь зубы произнес немец и, достав пистолет, выстрелил в плечо молодому бойцу.

Резкая боль, от которой помутнело в глазах, обожгла тело Ваньки. Он было качнулся, но в ту же секунду вновь ровно встал перед разъяренным офицером.

– Не могу! – процедил солдат.

– Не могу? – воскликнул немец, пораженный несговорчивостью солдата. – Ты сам хотеть…

Вновь раздался выстрел. Жгучая боль пронзила ногу бойца, и он повалился на землю, из раны хлынула кровь, заливая землю вокруг. Но молодой воин не собирался сдаваться. Преодолевая боль, Ваня собрал всю свою волю и поднялся, словно каменное изваяние. Он смело смотрел потускневшими глазами в лицо немецкому офицеру. «За нами Москва, – промелькнула в его памяти фраза командира, получившего приказ стоять до последнего. – Отступать нам некуда. Наше правительство и товарищ Сталин велели удержать рубеж, стоять до конца. И мы это сделаем. Сделаем, потому что любим свою Родину, наших близких, поддерживающих нас и верящих в нас. Сделаем, чтобы отомстить за смерть наших родных, друзей, соратников. Мы сможем, мы выстоим».

– Да, мы сможем, мы выстоим, – еле слышно прошептал паренек и еще крепче сжал зубы.

– Ты опять молчать? Зачем? Разве не больно? Если ты молчать, то я опять стрелять. Это есть мой долг.

– Не могу…

С любопытством разглядывая пленного, немецкий офицер с мгновение молчал, а потом задал вопрос:

– Кормить вас хорошо?

– Продовольствие имеем, по закону, – хмуро отозвался солдат.

– Голод есть? Вы есть голодный?

– Мы сытые, имеем все, что полагается солдату.

– Что вы есть? Еда! Ты понимать меня? Что вы кушать?

– Не могу выдавать врагам военной тайны.

– Присьага? Да? – усмехнулся немец. – Ты решать свою судьбу сам.

Майор отступил на два шага и вновь выстрелил в Ваньку. Превратив второе плечо пленника в кровавое месиво, немец с нескрываемым, почти научным интересом вглядывался в лицо юноши, едва державшегося на ногах. Его поражала несгибаемая воля этого русского воина.

– Не могу… солдатская присяга, – услышал тот слабый голос паренька.

Сквозь пелену ускользающего сознания, вызванную адской болью и стремительной потерей крови, Ванька услышал недовольное, но в то же время исполненное восхищения восклицание майора: