– Вы когда-нибудь… не знали, вы ли это? – спросил он. Не врачу. Себе.

– Я, может, вообще не тот. Может, тот – умер. А я тут лежу. Остаток. Шум. Запись от тела.

Врач ничего не ответил. Только сделал пометку.

Валентин снова в полудрёме. Кровать скрипит даже от взгляда. В углу – ещё одна койка. На ней – мужчина, возраст неопределённый, лицо – как будто его рисовали из памяти, забывая детали.

– Ты линию нарисовал? – спрашивает он, будто продолжает вчерашний разговор.

Валентин не отвечает. Только смотрит. Тот продолжает:

– Линию надо. Белым. Или мысленно. Прямо у изголовья. Чтобы знали: нельзя. Нельзя на территорию. Нельзя мазать. Понимаешь?

– Кто?

– Ну они. Кто ночью приходит. Мажет. Говном. От души. Не из злобы – из воспитания. Так положено.

Он улыбается. Совсем чуть. Как человек, который уже давно знает, что смеяться можно только в одиночку.

– А ты не веришь, да? Ты новенький. Думаешь, тут лечат. Ха. Тут смотрят. Записывают. Сортируют. Если ты им не подходишь – тебя вниз. Не на этаж. Ниже.

Валентин молчит. Мужик склоняет голову.

– Ты думаешь, ты здесь потому что с ума сошёл? Нет. Ты здесь потому что знаешь. Потому что почувствовал. А такие не должны просто жить. Им нужно… оформление. Присмотр. Контроль.

Он вдруг резко замолкает. Смотрит на стену. Потом говорит, почти шёпотом:

– Тихо. Слышишь?

Валентин не слышит. Но ему кажется – он начинает.

Шестой день. Или восьмой. Или первый.

Во времени здесь не было смысла. Всё одинаковое: каша как замазка, таблетки без объяснений, серый свет, который не греет, не злит – просто есть.

Валентин проснулся от того, что нечего было чувствовать. Ни холода, ни тепла, ни раздражения. Только лёгкий зуд в мозгах, как будто кто-то шептал где-то у затылка: "вставай. не спи. оно близко".

Он сел. Кровать заскрипела, как будто пожаловалась.

На прикроватной тумбочке – миска. Всё ещё теплая. Каша в ней была серой. Не в смысле цвета – в смысле смысла. Её нельзя было есть. Её нужно было принимать, как наказание.

– Постройтесь на осмотр, – раздалось из динамика. Голос без пола, без интонации.

– Медикаменты через пятнадцать минут.

На соседней койке – псих.

Тот, что рисовал «линию». Сейчас он сидел на корточках, почти касаясь пола носом. Шептал:

– Сегодня граница тоньше. Сегодня они могут прийти. Прямо. Без маски.

На полу – схема. Похожа на план метро, только все линии ведут в никуда. Он чертил её ногтем, иногда облизывая палец, как будто от этого чернила появятся.

– Где медсестра? – спросил Валентин. Не к нему, в воздух.

– Не придёт, – ответил псих, не отрывая взгляда. – Сегодня не день ухода. Сегодня приход.

Валентин посмотрел на кашу. Потом – на дверь. Потом – в потолок.

Свет мигнул. Не сильно. Не зловеще. Просто… не вовремя.

Он встал. Медленно. Проверил ремни на запястьях – остались следы. От последней ночи.

Голова гудела. Не от боли – от тишины, которая давила, как вода в ванной.

И тут – шорох.

Не стук. Не шаги. Не крик.

Шорох. Как если бы кто-то ползал. Но не по полу. А внутри стен.

Псих поднял голову. Резко. Улыбнулся.

– Они пришли. Новый год. Ура.

И тогда – из-под койки, не его, не Валентина, из той, что давно пустует – выползло.

Сначала – просто тень. Потом – нечто. Руки, но не руки. Суставы в обратную сторону. Кожа – то ли обгоревшая, то ли изнутри наружу вывернутая. Глаза – чёрные, как забытая сажа.

Оно двигалось так, будто не знало, как устроены кости, но хотело быть похожим на человека.

Валентин замер. Сердце не билось – оно наблюдало.

Монстр не рычал. Не визжал. Он смотрел на Валентина, как будто узнал его.

– Блядь, – выдохнул Валёк. – Ну вы чё, совсем?..