Хриплый гудок автомобиля рванулся в тишину улицы. Со стороны Мироносицкой площади шел грузовик, нагруженный английским обмундированием. Высоко на сложенных шинелях сидели два краснолицых солдата-англичанина. Третий лежал. Кажется, курил трубку. Синий дымок клубился над его фуражкой.

Но вот грузовик поравнялся со мной. Лежащий на шинелях солдат приподнялся и встал, чтоб вытряхнуть пепел из трубки, и я увидел на его фуражке русскую офицерскую кокарду. На узких погонах блестели звездочки. Увидев меня, офицер быстро отвернулся.

Это был Девине.

Через три дня я отъезжал на фронт. Дядя жаловался на простуду, а потому выйти на мороз побоялся. Не вышел и Вульф Аронович.

Было холодно, дул резкий ветер, и я спешил войти в вагон.

– Прощайте! – сказал я ротмистру Длинноверхову, единственному, вышедшему меня проводить.

– Прощайте, мой милый чудак!..

Когда поезд тронулся, я перегнулся над перилами площадки.

Публика на перроне махала платками и муфтами.

Какая-то девица в шубке с беличьим воротником долго бежала по платформе, ухватившись одной рукой за мерзлое окно вагона.

Только ротмистр, подняв под самую папаху крутые барские плечи, размеренным, спокойным шагом шел уже к выходу.

«Обернется или нет?» – гадал я, пытаясь не упустить его из виду.

Ротмистр не обернулся.

– Действительно, у него железный затылок! – вслух произнес я, вздохнул и вошел в вагон.

За окном бежали последние строения засыпанного снегом Харькова…

– Выходите, господин поручик! Дальше мы не поедем!

Молодой вольноопределяющийся бронепоезда «Россия» натянул рукавицы и глубоко, по уши надвинул папаху.

– Что, разве уже Льгов?

– Льгов сдан, господин поручик. Еще вчера.

Холодный ветер ударил по лицу и на минуту смял мое дыхание.

– А что за станция? – спросил я, пытаясь встать спиной к ветру.

– А черт ее разберет!..

Я поднял голову, но надпись станции была занесена снегом.

– А, здорово!.. Идите, идите сюда!..

В дверях телеграфного помещения стоял поручик Ауэ, наш ротный.

– Я говорил… – ротный пошел мне навстречу. – Я же говорил, кто-кто – а вы вернетесь. Потому – немец: долг и прочее… «Deutschland fiber alles!»[1]… – И, засмеявшись, он крепко пожал мне руку. – Ну, идемте… Представляться Туркулу не стоит… Запекут еще в офицерскую!.. Эй, Ефим!..

В телеграфной было накурено. Портреты генералов Маркова и Алексеева, повешенные на стене «осважниками», казались отпечатанными на голубой бумаге.

– Вот, капитан, взводный второго взвода, – представил меня ротный своему новому помощнику, сухому, черному штабс-капитану, с усами, длинными как вожжи.

– Штабс-капитан Карнаоппулло, – приподнялся тот, потом вновь сел, достал из кармана карамель и стал сосать ее, разглаживая усы двумя пальцами.

Поручик Ауэ собрал со стола игральные карты.

– Ефим, чаю! Да шевелись же, холуй соннорылый! Барбос!..

В чай Ефим подлил рому.

– Льгов сдан, – рассказывал ротный, подняв из-под козырька бело-малиновой фуражки холодные, энергичные глаза. – Ничего не поделаешь… Ни-че-го!..

Он задумался и долго грыз мундштук пожелтевшей папиросы.

– Кстати, вы в тылу ничего не слыхали? Нет?.. Говорят, Буденный занял Касторную и бьет всей нашей армии в глубокий тыл – на Валуйки и Харьков. Не слыхали?.. Чем же объяснить наш отход без настоящего, черт дери, поражения?.. Эх, поручик, поручик! Что это, донцы подкачали? Или Махно силы точит?.. – И вдруг, выплюнув разжеванный мундштук, он ударил по столу кулаком. – Черт! А очередные задачи?.. Знаете, что у нас теперь за очередные задачи? Не растерять отступающих полков. Только!.. Связи – никакой. Корниловцы? Марковцы?.. Какого черта корниловцы и марковцы, когда мы не знаем даже, где наши второй и третий полки!.. Как вы нашли нас, поручик?