Стоял солнечный, январский денёк. Деревья, кусты – в сверкающих балдахинах, под густыми белыми шапками, покровами – словно сребропенной волной охваченные от макушек до пят и застывшие так вместе с ней… Всё пронизано умиротворяющим, тихим звоном – лучи дрожащие предстают в воображении туго НАтянутыми, невесомыми струнами, божественной дланью ПРОтянутыми для того именно, чтобы разносить по свету белому торжественный благовест, и ПРОтянутыми к Солнцу-Колоколу из воздетых к Богу сердец. Легко чем-то мелодичным в унисон вышним звукам отдавал наст, по которому хрустко раздавались одинокие шаги его, пустынника аки, Бородина… Раздавались? – может, раздаются, ибо по сию пору слышится ему тот с печалинкой хруст – будто потрескивала плоть ледяная… видится Фаворский свет… Он, свет этот, негасим, он соединяет, он вечно соединять будет пылающую мозаику мгновений мира и невесомые струны в осязаемый дивный пучок… Сергей Павлович медленно движется как бы параллельно сказочной аллейке – видит её, садовую, со стороны и мнится ему: видит и себя с Наташенькой, бредущими, за руки взявшись, по утоптанной до него земле вниз, к мостику, поскольку в данный момент не ощущает собственного присутствия здесь: он гость из разлуки навечной, его подпитывает одно лишь видение ожившее – как они с Наташенькой гуляли тогда… Внезапно задирает голову – что это? Озарённая солнышком, верхушка ели в шапке песцово-снежной превращается… превратилась в сияющее облачко, в ангельские оперения, в… Он продолжает спуск, любуясь окружающим, вдыхая волнительный аромат воспоминаний… Малохожеными тропами затерянно-не потерянно оба они отдавались райской белизне и чистоте ликующей подмосковного белозимья, когда в очередной раз встретились после почти годовой муки – терпеть и ждать. Он ловил в тишине зыбкой её голос – высокий, нежный… Ему тогда было трепетно жаль отлетающие с паром изо рта звуки, хотелось по одному ловить, хватать эти восклицания, фразы, смех, вздохи радостные, чмоканье поцелуев, часто воздушных, в его адрес… и богатства всё новые, новые те, несказанные, заключать в объятия, потому что просто недоставало живой Наташеньки рядом, настолько пронзителен и заразителен был каждый миг с ней… Предчувствовал ли неминучее скорое – беду? Сейчас, как и тогда, ответа не существовало.

Господи, Боже мой!.. Как давно и как недавно это было… было ведь!!

– Чёрт, в-во здорово!!! – вырвалось даже.

– Никогда не думала, что открою вдруг и так полюблю русскую зимушку-зиму, Серёжа! Кто бы сказал – не поверила бы!! Будто в пушкинской сказке очутилась! Столько впечатлений! Ты только посмотри, посмотри – во-он там, видишь, словно волчонок маленький, пенёчек и рядом ветка-хвостик в снегу! Ночью, кстати, при НЕВЕРНОМ ЛУННОМ СВЕТЕ, (она тогда закатила глаза – выглядело потешно, он запомнил – и голосом изменившимся, жутким говорить стала], ведь и напужаться можно, да ещё как напужаться!

– А давай придём! Захватим с собой пару бутылочек, бутербродики!

– Шутишь, Серёженька? Я ведь ужасная трусишка и ещё ужаснее хочу тебя, ХОЧУ-У ТЕБЯ-Я… СЪЕСТЬ!!!!!!

– Родненькая моя, только не сейчас, а то волчонку с ма-мой-волчицей ничего не достанется! Слушай, а ты не оборотень случайно? А то вот встречаюсь с тобой, встречаюсь и не знаю… А однажды в полнолуние окажется вдруг, что ты ликантроп, берендей… в юбке!! и тогда…

– Что и тебя пробрало?? Да в такой день!!

– Ох, пробрало, только не это… Знаешь, с тобой ведь только и живу. Почему так? Какая-то запруда во мне рухнула и я превратился в слабое существо: плачу, смеюсь… Мне хорошо, естественно… Столько натерпеться и – полное расслабление. Иногда я не ощущаю себя – я и не я. Кто-то другой, параллельный мне, ходит, разговаривает… Вот и сейчас… Какой я на самом-то деле? Хорошо мне? радостно, неповторимо? Или…