Вспоминать обо всём сейчас, по истечении нескольких лет, стоя у окна в зелёно-голубой ликующий мир не хотелось. Бородин отмахнулся было от той полосы в судьбе – серой, суетно-смурной, переполненной хлопотами, звонками, телеграммами, почтовыми корреспонденциями и так далее, и тому… Не удалось. Память всеядна. И далеко не всегда избирательна.

…«Кем вы приходились покойной?» – обычно именно так вопрошали многочисленные голоса, маски, внешне любезные, соболезнующие, внимательные к горю ближне-го-не ближнего, однако – человека! Выяснилось, что у Родионовой немало родственников, что не особенно они её баловали заботой, общением, относились к ней настороженно: мол, и чего одна, нет бы замуж… семью создать… Подумаешь, один раз не сложилась личная жизнь! Так ведь дочь на руках, значит, отец нужен, чтобы рядом был, чтобы мужская рука в доме чувствовалась… Кстати, видел Сергей Павлович и дочуру, Светланку – ничего девица: самостоятельная, сильная, привлекательная. На мать похожа. Побывал и на могилке – Света отвела, сама тактично в сторону отошла, пока незнакомый ей мужчина, говорят, знаменитый музыкант, неловко с ноги на ногу переминаясь, возлагал и поправлял роскошные цветы на дёрне и долго-долго затуманенными глазами смотрел на фотокарточку с изображением умершей (едва узнавая лицо на снимке!) – памятника не было, дочери одной трудно приходилось – работала и училась, всё сразу, перебиваясь от стипендии до получки. Откладывать гроши откладывала, да без посторонней помощи вряд ли осилила бы задачу на памятник накопить… Главное произошло днём позже, в том же провинциальном городишке, где закончила жизненный путь его Наташа. Переночевав в дешёвенькой с клопами гостинице (Света предлагала остановиться у неё, но он решительно отказался), наутро опять отправился на кладбище, чтобы теперь уже одному без свидетелей, попрощаться с той, кто была… и не была для него… и мамой, и сестрой, и женою, и любовницей – нет-нет, возлюбленной, и даже дочуркой в минуты особенной нежности – нежности целомудренной… И – ДРУГОМ.

Стояло солнечное предзимье. Тишина обволакивала «ниву божию», заливала весь белый свет… Редкие листики облетающие подчёркивали скорбное безмолвие и величие ПОГОСТЬЯ ЕДИНОСУЩНОГО… Бородин тяжко вздохнул, присел на скамеечку подле насыпи-бугорка… потом встал, дотянулся до крестика, зачем-то потрогал дерево – мягко и чу-уть-чуть шершаво… ответила поверхность на прикосновение ласковое, благоговейное… Будто он ЕЁ погладил кончиками пальцев музыкальных – не крестик, а её, как когда-то, когда-то… И будто хотела, да уже не могла ОНА согреть…

Так и стоял, заливаясь слезами, ощущая связь тонюсенькую с той, кто была и возле, и бесконечно далеко… Он не давал никаких обещаний, слов нерушимых – просто понял, что перерождается, что обязательно, немедленно! приступит к воплощению в жизнь задуманного тогда, там, на мосту питерском, – посетит места, где встречался с НЕЮ.

Солнышко тихо, покойно струило пушистенькие золотиночки в угловатую, тоскующую душу – оно словно перебирало на самом её донышке что-то невидимое, трепетное, дающее знать о себе крохотными покалываниями сердечными, глубинными из неведомого произрастания толчками… Почему-то отчётливо подумалось в минуты отрешённости долгожданной, что если бы появилось музыкальное произведение, вобравшее в ткань свою всю историю человечества, скорбей и взлётов, радостей и страданий, страхов, надежд, противоречий и смут людских, то он, Бородин, сумел бы исполнить звукотворение сие необычно – мужественно, мудро, с колокольной яростью и ослепительным накалом… Он исполнил бы просто потрясающе тот несозданный до сих пор шедевр – в память о Наташе… Наташеньке…