Наконец перед вечером послышался радостный крик служанки:

– Нашлись!

– Ну, слава богу!

– Вон их одежда!

Но, увы, это была только одежда – беленькая сорочка, красные башмачки, желтая юбочка из тафты, рубашка Гергё, его штанишки и шляпа. Ребята, должно быть, купались – на мягком песке у самой речки отпечатались следы их ног. Один след – побольше, с растопыренными пальцами, – след ноги Гергё. И совсем маленький – след ножки Вицушки.

Видно, в речке утонули ребята.

– Меня зовут Маргит. Вот так и зовите: тетя Маргит, – сказала девушка, сидевшая на телеге. – Я вам сказки расскажу. Сказок я знаю пропасть. А вы сами-то откуда, родненькие мои?

– Из деревни, – печально ответил Гергё.

– Из деревни, – пролепетала и девочка.

– А из какой деревни?

– Вон из той.

– Как же называется ваша деревня?

– Называется?

– Да, как она называется?

– Называется? Не знаю, как называется.

У круглолицей Маргит были пухлые губы, всегда точно протянутые для поцелуя, а вокруг носа были рассыпаны веснушки. На шее она носила голубые стеклянные бусы. Турки увезли ее из одного хуторка Шомодьского комитата.

Слушая ответы детей, она только покачивала головой. Потом тайком нарвала лоскутков из наваленного кучей разного белья, навернула их на деревянную ложку и смастерила куклу.

– Это Вицушкина куколка. Платочек у нее желтый, юбочка красная. Мы будем ее одевать, укладывать спать, баюкать и танцевать с нею.

Медленно плелась невольничья повозка.

Рядом брели широкоплечий деревенский парень и молодой рябой цыган. Оба босые. Цыган был в залатанных синих штанах и синем доломане. Из внутреннего кармана доломана торчала грязная воронка деревянной дудки. По другую сторону повозки шли священник в черной сутане и лохматый большеголовый крестьянин. Крестьянину, должно быть, лет сорок. Священник помоложе. Это высокий человек с тонкими чертами лица, без усов, без бороды и даже без бровей. Лицо у него красное, как свекла, одни только глаза черные. Несколько дней назад турки поливали его кипятком, требуя, чтобы он отдал им сокровища своей церкви.

Но какие там были сокровища в его церквушке!

А теперь бедняги попали в рабство. На ногах у них цепи, руки скованы у кого спереди, у кого позади. Парень идет на одной цепи с цыганом, священник – с крестьянином. У парня под кандалами щиколотки обвернуты тряпками. Тряпки уже все в крови.

– Остановимся, – взывал он иногда с мольбой. – Я хоть кандалы поправлю.

Но янычары, болтавшие между собой по-турецки, не обращали на него внимания и в лучшем случае отвечали сердитым взглядом.

Гергё уставился на парня. Какие у него большие руки! А сколько пуговок на поддевке! Вот уж кто не боится! И не будь у него руки закручены за спину, все янычары, наверно, разбежались бы от него.

Парень и правда не боялся. Он поднял голову и заорал на сутулого турка, трусившего рядом с ним верхом:

– Чтоб вы сгорели, басурманы! Волчье отродье!

– Гашпар, Гашпар, – успокаивала его Маргит, сидевшая на телеге, – надо покорно переносить свою участь. Видите, и солнце уже клонится к закату: в такую пору они всегда делают привал.

Маргит утерла слезы на глазах, но тут и мальчик с девочкой расплакались.

– Я хочу домой! – закричал Гергё.

– К папе! – вторила ему, плача, малышка Эва.

А турки и вправду остановились. Слезли с коней, вытащили кувшины, помыли руки, ноги и лица. Потом стали в ряд на колени, лицом к востоку, и, поцеловав землю, начали молиться.

Невольники молча смотрели на них.

Девушка сошла с повозки, оторвала лоскут от своей сорочки и перевязала им парню ноги. Потом осторожно, бережно надвинула кандалы на повязку.

– Благослови тебя Бог! – произнес парень со вздохом.