Пока янычар был в лесу, все три его телеги стояли у обочины дороги, пропуская остальных. Турки ехали к себе домой.

Ребятишек и серого коня янычары встретили дружным смехом.

Что они лопочут там по-турецки – Гергё невдомек. Но, видно, они говорят о нем, о Вицушке и о коне. Только посмотрят на него и на Вицушку – улыбаются. А как взглянут на коня – руками машут, точно от мухи отмахиваются.

Турок бросил обоих ребятишек на телегу, прямо на узлы с мягкой рухлядью. Там сидела толстощекая девушка-невольница, ноги у нее были скованы цепями. Ей турок и поручил детей. Затем один из янычар развязал грязный мешок и вытащил из него всякую детскую одежонку. Тут и юбчонка, и сермяга, и безрукавка с плоскими медными пуговицами, и шапка, и шляпа, и маленькие сапожки. Турок отобрал две рубашонки, маленькую сермягу и швырнул их на телегу.

– Одень ребят! – приказал девушке одноглазый.

Девушке-крестьянке на вид лет семнадцать. Одевая ребятишек, она целовала, обнимала их. На глазах у нее были слезы.

– Как зовут тебя, ангелочек мой?

– Вицушка.

– А тебя, душенька?

– Гергё.

– Не плачьте, милые, я буду с вами.

– Домой хочу, – проговорил Гергё сквозь слезы.

– И я тоже домой… – всхлипывая, залепетала Вицушка.

Дети прижались к девушке. Вица прильнула к ее груди. Гергё притулился сбоку. Девушка обхватила их обеими руками, целовала, гладила раскрасневшиеся и мокрые от слез личики.

Деревенские собаки, сердито тявкая, наскакивают на седобородого, длинноволосого паломника. Не размахивай он своим высоким посохом с крестом наверху, они, верно, стащили бы с него и сутану.

Сперва паломник шел посреди дороги, но, увидев, что злых лохматых собак становится все больше и больше, отступил к плетню и, размахивая палкой, остановился в ожидании – авось кто-нибудь да освободит его из-под осады.

Но всех, кто выскочил на громкий лай, привлекло другое: по деревне мчались венгерские витязи. Их было пять человек. Впереди скакал белокурый богатырь в красном плаще. На шапке у него журавлиное перо, поперек седла лежит ружье. Из-под легкого вишневого камзола поблескивает кольчуга. Вслед за ним мчатся четверо витязей. Въехав в деревню, они оглядываются по сторонам, точно каждый домик здесь им в диковинку.

У ворот господского дома, примостившись на камне, дремлет старик крестьянин, сжимая в руке пику. Пробудившись от конского топота, он поспешно распахивает ворота, и всадники, проскакав по мосту, въезжают во двор…

Цецеи сидит в тени амбара, съежившись, точно старый орел. Тут же несколько его крепостных крестьян стригут овец. В руках у них ножницы, но у пояса висят сабли. Так жили в Венгрии в те времена.

Заметив витязей, Цецеи встает и, ковыляя, идет им навстречу. Походка у старого барина чудная: одна нога не сгибается в колене, другая в щиколотке. Да и как им сгибаться, раз обе они деревянные! Нет у старика и одной руки – рукав полотняного камзола болтается. Лицо Цецеи заросло седой бородой, седые волосы спадают до плеч.

Витязь с журавлиным пером на шапке соскочил с коня. Бросив повод солдату, он поспешно подошел к Цецеи и, щелкнув каблуками, представился:

– Иштван Добо.

Добо – рослый ширококостный мужчина. Рот у него большой, губы тонкие, волевые, и кажется, будто Добо, словно горячий конь, всегда грызет невидимые удила. Властные серые глаза смотрят пристально. Каждое движение его исполнено силы, а походка упругая, точно у Добо стальные мышцы ног.

Цецеи спрятал руку за спину.

– Ты у кого служишь? – Глаза старика горят, как угли.

– Сейчас у Балинта Тёрёка, – ответил Добо.

– Стало быть, ты приверженец Фердинанда? Что ж, добро пожаловать, сынок! – И Цецеи протянул руку Добо, успев окинуть быстрым взглядом и его жеребца и его саблю. – Из каких же ты, Добо?