– Ты, поглядь, ездить ищо… – услышал Василий довольный голос деда Стрекалова. Тот, маленький, худощавый, лопоухий, с морщинками в уголках прищуренных глаз, появился незаметно, словно ушастая сова, мягко и неслышно опустившаяся над полем в туманных сумерках.

Игнатия Семеновича, Василий, уважал. Дед дружил с его отцом, умершим, когда Василий служил срочную.

– Добрый день, Семеныч! – пожал узкую старческую ладошку. «Вот! Живет же… а бати – нету, – прошелестело недобрым сквознячком в мыслях Василия. – А-а!» – догнала уже немым криком и навалилась отупляющая безысходность. «Да и как, дружили? – опять подумал Василий об отношениях между людьми. – Работали вместе. Выпивали. Да и все тут…»

– Так ты, Васенька, раков утех руками… или, в раколовку? Так, их вроде, отродясь уже как нема, раков тех. Не помню, когда и ел их… Их, Вася, непременно нужно со старым укропом варить. Слышь, со старым, непременно! – поднял дед Стрекалов ввысь указательный палец. Ему не верилось, что Василий всех раков продал и не оставил для себя. – У меня, как раз, такого укропу – пропасть! – зачастил дед, прищурив один глаз. – Я, Вася, такого самогону нагнал. Во! – поднял он верх большой палец левой руки – А пьется! – лейся песня! – выстрелил он из главного калибра.

Василий посмотрел на тщедушного Стрекалова, внутри у него что-то дернулось, ему на миг показалось, что из глаз его рванут наружу дурные, пьяные слезы. Ему вдруг стало невыносимо. Захотелось повернуться, и что есть мочи побежать. Бежать от них всех. И, рванувшись, на пределе сил, как перед финишем, – рвануть уже от самого себя. Из собственной шкуры.

– Нема, Семеныч, раков. – осипше произнес, откашливаясь. – Шутканул я. Нету. Ни рыбы, ни раков. Даже раком, – уже нету!

Дед понятливо рассыпался мелкодробным хохотком, тряся головой и быстро утирая рот ладонью.

– Так, Васенька, была-б коровка, а бычок – найдется!

– Нету коровки, Семеныч. – махнул Василий рукой. – Померла…

– Да ты шо? Мор, шо ли, какой напал? Она ж у вас справная такая… К коновалу обращался? С каких-таких, померла-то?!

– Пала смертью храбрых. – перебил Василий, особо не касаясь обстоятельств коровьей гибели. – И, Тонька, умотала.

Дед насторожился, и, как гусак вытянул шею, делая удивленное лицо, видимо размышляя, что сказать про такие резкие развороты судьбы.

– Ну, ты в гости заходь, – крикнул он уже в спину уходящему, забывшему, зачем пришел к магазину, Василию. – Заходь! Бабка моя, рада будет!

Василий шел и думал: «Чему она будет рада? Старуха Стрекаловская? всю жизнь прожила в деревне, в колхозе ишачила, да у плетня с соседками трындела, подсолнухи грызя. Вот, и все её радости…»

Василий называл станицу деревней. Так ее всегда называл отец, повторяя в подпитии: «Тех казаков, Василий, – нету! А, станицы, значит, тоже нету. И не будет уже никогда. Профукали они, свое казачество. То за красных, то за белых. А их всех под корень, дураков! А что где пооставалось, так перемешалось, что уже и сам чёрт не разберет! Ну, и, поделом…»

Отец рода был казачьего. В юности уехал в ближний город и подался работать в шахту. А мать с маленьким Василием остались у деда с бабкой.

– Смотри, Василий, – натужно кашлял приезжавший отец. – Под землю, как я, – не лезь. Утянет!»

Вот она его и утянула. Рано ушел. Когда «выбрав» вместе с углем весь свой подземный стаж, вернулся в станицу, где устроился слесарем, чинить выходящую из строя колхозную технику.

Дети Василия давно жили в областном городе. И общаться с отцом желания у них особого не было. «Да и о чем им со мною говорить? – раздумывал тягуче и уныло. – Ничему я их толком и не научил. Пил, – с кем уже и не упомнить, – на охоту таскался, да цедил по ночам сетями речную воду». Однажды его поймали и отобрали по суду лодку-казанку с мотором «Вихрь». «Эх, в Тюмень нужно было… Звал же Косолапов. Нефть там, газ… Заработки… Да как-то, и тут вроде нормально было: мать тут, дети росли, Тонька. Хата с краю. Тихо – мирно. Корову держали, пару бычков, поросята, куры, гуси. Индюки…» Когда землю колхозную поделили, то выделенные паи, материнский, свой и жены он отдал в аренду шустрым ребятам, имеющим технику для обработки земли. А без техники, без комбайна того же, что ты сделаешь? Выплачивали за аренду зерном, так что скотину кормить, было чем. Пчелок потом завел. На водоподъем устроился. Тянулся, тянулся. Выпивал, конечно. А потом пошли срывы, злость эта пришла, на все и на всех: «В Тюмень нужно было. В Тюмень. Работа там. Охота там, Косолапов говорил, знатная. Да что уже… Как ни крути, сам во всем виноват. Сам. Ничего не попишешь…»