В отместку окончательно взъярившийся от эдакой наглости и неуважения жрец публично потребовал человеческого жертвоприношения своим богам и в очередной раз проклял отца Целестина, обвинив его во лжи.

Отвратительный выпад Ульфа, в свою очередь, тоже вывел обычно мирного монаха из себя, и солнечным апрельским днём при большом стечении народа (около сотни присутствовало, да конунг с семейством пришёл) оба предстоятеля конфессий в течение двух часов орали друг на друга, понося на чём свет стоит всё, что им не нравилось как в идеологии оппонента, так и в его внешности и личных качествах. Несмотря на меткость и язвительность годьего языка – этого у него не отнимешь, – отец Целестин смог склонить на свою сторону подавляющее большинство присутствующих и Торира тоже, особенно после слов о том, что и так потери в людях большие и работать некому, а этот безумец, мол, хочет ещё кого-нибудь загубить! Не для того ведь архангел даже рабов исцелил, чтобы их потом самим убивать!

– Фарисей! – прошипел охрипший от ругани годи, пытаясь хоть как-нибудь ещё уязвить отца Целестина и видя, что бой почти проигран.

– На себя посмотри! – рявкнул в ответ монах. – Идолопоклонник! – И подумал про себя: «Надо же, какое слово выучил, и не поленился ведь!»

– Мракобес!

– От мракобеса слышу!!

– У-у, порождение Хель! – Ульф, с красной от злости рожей, кинулся на отца Целестина с кулаками, и опять вышла бы вульгарная драка меж духовными пастырями, но их разняли, и серьёзных телесных повреждений никому причинено не было. Жрец, благоухая въевшимися в одежду ароматами своего жилища, отправился, посрамлённый, к себе в пещеру, обидевшись на весь мир. Монах же целый день ходил гоголем и неустанно проповедовал. К вечеру – благо пива испил он преизрядно (почти в каждом доме подносили) – отец Целестин перешёл на псалмы, кои распевал приятным баритоном. Последний кувшин свалил его с ног возле дома, где жил стурман Халльвард, – тот вышел зачем-то на улицу, и весьма кстати, ибо в полутьме наткнулся на храпящего монаха, вольготно развалившегося в глубокой и на редкость грязной луже. Зная, что ночи ещё холодные, и проявив несвойственное норманнам милосердие, Халльвард вкупе с шестью кликнутыми дружинниками дотащил святого отца до его дома. Надо сказать, что семерым здоровенным мужикам пришлось изрядно попотеть – Халльвард только ругался непристойно, отдуваясь от этакой тяжести.

Стирать изгаженную рясу на другой день пришлось, конечно, Сигню.

Когда всё было постирано, вымыто, приведено в порядок («всё» – включая и отца Целестина), Сигню-Мария, читавшая ему длинную и совершенно справедливую нотацию о вреде алкоголя и христианской точке зрения на сей грех, отворила дверь на стук. Пришли Видгар с Ториром.

– Как здоровье? – ехидно осведомился конунг, наслышанный уже о последних подвигах монаха.

– Спасибо, милостью Божией, – кивнул отец Целестин на початый кувшин с пивом, коим уже успел полечить головную боль. – Что-то случилось, Торир? Отчего вы здесь?

Вместо ответа конунг выставил на стол под неодобрительные взгляды Сигню огромный жбан с пивом, принесённый с собой, и отец Целестин понял, что разговор предстоит долгий. И похоже, по делу.

Сигню накрыла на стол – к пиву добавились кружки, копчёная рыба да жареное мясо, – а сама, стараясь не привлекать внимания, села в уголок. Однако выгонять её никто и не собирался. После того, что Сигню сделала для Вадхейма, после того, как пробралась обратно в посёлок через вражеский лагерь, чудом будучи не замеченной, перелезла высоченную ограду, вернувшись целой и невредимой и принеся надежду на помощь, даже Торир, не питавший иллюзий по поводу женского воинского умения, не посмел бы ей и слова сказать.