– И я вас рада видеть, сударь! – поддержала я его игру. – Петруша, будь добр, сделай мне чаю. С лимоном и медом, но не сладкий и не горячий, а теплый.

– Мне Афанасия Николаевича вкусы известны. Так что сделаю все в лучшем виде и занесу ему к началу репетиции.

– Дедушка заболел, так что мне придется его подменять. Я пока в будку не полезу, сяду с краю сцены. Не потеряешь?

– Не потеряю! – заулыбался Петруша. – Как можно такую красоту потерять?

И, не давая мне сказать что-либо ехидное в ответ – знает ведь, что не люблю я таких комплиментов, перевел разговор на другое:

– А что с дедом? Вчера с вечера был жив-здоров!

– Простудился дедушка. По вчерашней непогоде и слякоти дело это нехитрое.

– Ну, это не страшно. А не желаете ли, сударыня, конфет? Только что самых свежих доставили. Пралине[8], аккурат такие, как вы любить изволите. Дозволите угостить?

– Не дозволю, Петруша. От конфет во рту липко становится, чего доброго начну шепелявить:

– «Што дальшще? Дальще тищина!» – продекламировала я шепеляво, как будто у меня во рту и впрямь была конфета. – И кому это понравится?

– Мне даже так понравится, мне вас слушать всегда в удовольствие, – засмеялся буфетчик. – А вот и Александр Александрович.

Наш импресарио имел традицию перед началом каждого спектакля или генеральной репетиции, каковые он приравнивал к спектаклям, выпивать рюмочку шустовского коньяка. Поскольку спиртным он никогда не злоупотреблял, к этой его традиции я относилась вполне лояльно. Может, и вправду коньяк голосу способствует?

Александр Александрович поприветствовал буфетчика и, с явным удовольствием на лице, взял в руки уже приготовленную для него рюмку.

– А вот скажите мне, сударыня, – обратился он ко мне, принюхиваясь к рюмке, будто в ней было нечто вкусное – по мне, так коньяк нюхать удовольствие слабое, – возможно вы, с вашими способностями все и про всех замечать, и обо мне что-либо малоизвестное знаете?

Я задумалась, потому как отнеслась к вопросу серьезно. Но Александр Александрович расценил мое молчание на свой лад:

– Да вы не тушуйтесь, говорите как есть. Мне же интересно знать, какие такие слухи обо мне в труппе ходят.

– Да я не тушуюсь. И слухи не собираю, мало ли про кого какие глупости говорят. Я вспоминаю, что мне о вас доподлинно известно. К примеру, что фамилия вашего папеньки Астахов и что есть у вас два брата, которые на сцене выступают под фамилиями Ярославцев и Александров.

– Ну так я этих фактов не скрывал, – разочаровался Александр Александрович, но, секунду подумав, добавил: – Правда, на темы эти особо и не распространялся.

– Иные все же скрывают свои настоящие фамилии, – сказала я. – Потому что причины имеют.

– Так поделитесь тайнами сиими! – обрадованно потребовал господин антрепренер.

– Тайнами я бы делиться не стала. А так, для примера, сказать могу. Потому что вскоре все равно и без меня это тайной быть перестанет. Все равно почтальон ей письмо доставил и уже на весь город раструбить успел. О том, что инженю[9] наша, госпожа Никольская Елена, по паспорту числится Евдокией Дуниной. И факт этот скрывает изо всех сил.

– Господи, а чего ж тут такого, что скрывать следует? – удивился мой собеседник.

– Да вы сами догадайтесь, тут все причины очевидны.

– Ну-с, пожалуй, попробую использовать логику на ваш манер, сударыня. Дунина – само собой не слишком для афиши фамилия подходящая. Но и не настолько уж неблагозвучная, чтобы ее скрывать. Тогда что же? Что в имени моем… – продекламировал он из «Ромео и Джульетты» и осекся. – Стоп! Понял! Евдокия – это же у нас Дуня будет, если по-ласковому назвать. Дуня Дунина! Забавно! А для юной актрисы может казаться и совсем уж неприлично смешным.