N жила в деревне, неподалёку от райцентра, в Тульской области. Это было особенное место. Семь месяцев в году здесь была зима, шел снег, а ещё три месяца – снег с дождём, хоть Тула – это и не север. N ходила по ледяному лесу босиком и ела конфеты, ведь кроме хлеба, конфет и рыбных консервов в деревенском магазине, не сильно изменившемся со времен, когда назывался он сельпо, ничего не продавалось.

В возрасте девяти лет, ей приснился сон, что она спотыкается и падает в снег, в большой сугроб, и утопает в нём, но сугроб этот становится рекой, и вот она уже плывёт по ней подо льдом, под толщей чёрной воды, но плывёт против течения, и река одна за другой снимает с неё её ветхие одежды, но оттого ей становится только теплее. Позади, унесённые водой в глубину континента, остаются не только ветошь, но и её слабости и детские страхи, и наконец вплывает она в Северный Океан по единственной в мире реке, которая не впадает в него, а, напротив, вытекает. И знает она теперь, что всегда будет чиста, как чисты ледяные воды вокруг неё. С тех пор среди всех времен года предпочтение она отдавала зиме, а себя считала рыбой в теле человека.

Любимым местом её был мост, с которого в деревне рыбачили – удочкой или спиннингами. Летом, в тиши вечеров, она видела в бликах водной глади отражения старых деревянных храмов и колоколен, которых не было за её спиной, но которые, возможно, когда-то стояли здесь. Это был как бы Китеж-град наоборот. Не подводный, а надземный. Часто здесь она находила самодельные оловянные блёсны в форме рыб, подбирала их и вручала первому встречному, и тот, кому она подарила блесну, становился как бы её сообщником, членом тайного, негласного товарищества.

У неё было правило: никогда не молиться от себя самой, но представлять, будто это другой человек молится, и его устами, его мыслями обращаться к провидению. Обычно выбирала она таким человеком того, кого в данный момент любила, а любила она многих, но любовью дерева, у которого нет ни рук, чтобы обнимать, ни уст, чтобы целовать. Может быть, поэтому ходила она подобно дереву, всегда с птичьим гнездом на голове, в котором сидели маленькие галчата и на которое иногда садилась галка-мать, чтобы подкормить своих детёнышей. «Я могу быть и мужем, и женой, но могу быть и мужем, и женой одновременно», – думала она, ведь несмотря на её красоту, женихи побаивались её, чувствуя в ней что-то непонятное и чуждое им.

За N водилась репутация местной юродивой бродяжки, к которым относятся с той смесью презрения и дружелюбия, которую можно встретить только в глубинке. Однажды её как ясновидящую попросили отыскать пропавшую в доме вещь, но она отказалась, ответив, что иногда вещи бесполезно искать, потому как они могут исчезнуть и без следа, вовсе не будучи украденными.

Но если требовалось кого-то исцелить, то она начинала играть на виуэле, и тут же с окрестностей сходился весь немногочисленный домашний скот, а также все уличные псы и коты. Она семь раз обходила с ними вокруг дома страждущего по числу планет, известных во времена пророков; а больному, чем раньше, тем лучше, велела трижды прочитать местную газету «Светлый путь» задом наперед, сидя при этом на печной трубе. Страждущих до того пугало это задание, что они моментально выздоравливали и сердечно благодарили знахарку.

До райцентра от деревни было полчаса ходьбы, и если она оказывалась вечером на его улицах, то сами собой зажигались от её появления фонари, а товары в «Пятерочке» пробивались у всех покупателей по цене ноль рублей, так что приходилось вызывать компьютерного техника, чтобы тот исправил непонятно откуда закравшуюся ошибку.