– Я предпочел бы, чтобы ты зарабатывал деньги у меня, – сказал он.

– Сколько? – спросил Данила.

Следующим его вопросом было:

– Что я должен делать?

Они сидели в этой самой комнате, под насмешливо-рассеянным взглядом Мастера. Выслушав Верховцева, Данила промолвил:

– Ты сумасшедший.

– А ты? – спросил Верховцев.

Данила засмеялся, и смех его был красноречивее всяких слов.

Данила и привел к нему Олли. Это случилось в октябре, как раз перед приездом синьоры Бергони. Он просто привел его в этот дом за руку и сказал:

– Познакомься, это мой Олли. Он все знает. Он согласен.

Верховцев, едва увидев этого юношу с золотистыми волосами, изящной фигурой и свежим розовым румянцем на щеках, такого тихого, светлого, ясного, мысленно вознес хвалу Мастеру. Тот оказался, как всегда, прав: образы, созданные чьим-то воображением давным-давно, оживали прямо на глазах.

Олли, и это даже не надо было проверять по старым фотографиям, походил на того, ради которого Мастер, Великий Мастер, Король и Знаток Жизни, принес в жертву все. Все – покой, имя, богатство, славу, честь, успех, творчество.

Олли оказалось уменьшительным именем от Ольгерда. Он был по паспорту литовец, а по крови – на четверть поляк, на четверть швед и на две четверти потомок славного Гедимина. Говорил он по-русски чисто и правильно, с едва уловимым металлическим акцентом.

Семья его, точнее, жалкие ее остатки, бежала из Литвы после девяносто второго года. Его дед был убежденным и высокопоставленным коммунистом. В двадцатых он устанавливал советскую власть в Сибири, в тридцатых был председателем балтийского отделения Коминтерна, в сороковых боролся с буржуями у себя в Литве. В девяностых этот ровесник века, доживавший свои дни на правительственной даче в окружении нянек и слуг, переживший всех своих детей и внуков и имевший в качестве единственного наследника правнука Ольгерда, с грехом пополам учившегося в Ленинграде в балетном училище имени Вагановой, в одночасье собрался и покинул Литву, заявив, что с новыми буржуями и недобитыми кулаками он не желает иметь общее небо над головой.

После смерти деда Ольгерд не собирался возвращаться туда, откуда его дряхлому предку пришлось уносить ноги. В течение трех последних лет они с Данилой были любовниками и жили в квартире, некогда выделенной старому литовскому большевику из питерского жилфонда.

– Квартиру на Неве вы можете продать, – сказал им тогда Верховцев. – С этого момента вы живете и работаете у меня.

– Значит, ты надеешься так быстро найти замену? – переспросил он. – А как с тем поручением?

Данила молча прикрыл глаза, давая понять, что все исполнено.

– Ладно. – Верховцев откинул со лба длинную прядь светлых, остриженных в форме каре волос. – Лели сказала, что привезли новое напольное покрытие. Надо выбрать цвет. Тебе придется снова потрудиться. Увы, эту работу я не могу доверить никому, кроме тебя.

Данила усмехнулся, раздул ноздри точеного носа, вбирая в себя острый, волнующий аромат духов, клубившийся в комнате.

– Я возьму молоток и гвозди.

Верховцев легко поднялся с кресла. Голос Фредди Меркьюри внезапно умолк – запись кончилась. Верховцев медленно приблизился к портрету Мастера, с минуту разглядывал его, затем нажал ногой на напольный выключатель. Электрическое солнце погасло. Они вышли, позабыв отключить светильник в виде стеклянного рыцарского меча, выхватывающий из мрака искусственную зелень плюща и темный пурпур бегоний, а также маленькую серебряную табличку, привинченную к портретной раме: «Оскар Уайльд. 1893 год».

Среда началась кроваво. С утра пораньше в пресс-центре трезвонил телефон.