– Пферд упряжь! Ехать туда!

Указал рукой на передовую. Потом показал на танк:

– Мы есть конвой!

Толкнул в спину Анюткина:

– Пошель выпольнять!

Ткнул пальцем в Абрама:

– Ти есть тоже!

Повару и помощнику ничего не оставалось делать, как подчиниться. Трясущимися руками запрягли подрагивающих и фыркающих испуганных коней в телегу и кухни. Немцы забрались в танк. Двое торчали из люков, держа русских на прицелах автоматов.

Евсей, понимая, что лошади могут понести, а немцы решат, что они сбегают и постреляют ни за что, на трясущихся ногах направился к танку. Лицо посерело от страха.

Абрам за это время успел забить солдатскую книжку в топку котла и она благополучно сгорела.

Немцы удивленно переглянулись, глядя на подходившего русского. Старший спросил:

– Что ти хотеть?

Анюткин вздохнул, тыча в сторону беспокойно переступающих ногами лошадей:

– Лошадки у нас понести могут…

Немец прислушивался к его словам. Спросил:

– Что есть «понести»?

Евсей пожал плечами:

– Ну побегут от рычания танки вашей…

Танкист все же понял и ткнул рукой вперед:

– Туда! Ехайт!

Что-то сказал механику-водителю по шлемофону и еще раз нетерпеливо махнул рукой. Повару ничего не оставалось делать, как подчиниться. Маленький обоз медленно тронулся с места. Танк, немного поотстав, урча мотором, тронулся за ним…

Русских военнопленных сгоняли в так называемые отстойники. Очень часто это были крестьянские овины, остатки колхозных ферм, развалины церквей, но чаще просто загоняли в огороженные колючей проволокой загоны под открытым небом, где не было ни деревца, ни кустика, чтоб укрыться от зноя или дождя.

В этих отстойниках их практически не кормили и сердобольные бабы с окрестных деревень тащили им вареные овощи. Подростки перекидывали еду через колючку и каждый раз с другой стороны начиналась настоящая свалка из тел. Каждый старался схватить хоть что-то. Забивали в рот и давясь съедали. Трава вокруг была уже съедена пленными. Раз в сутки привозили бурду из сваленных и переваренных очисток, которую некоторым пленным не во что было даже налить. Они подставляли пилотки под жидкое варево и торопясь глотали вонючую жижу.

В первые два-три дня в этих отстойниках выявляли комиссаров, евреев и прочих неугодных немцам. Для этого пленных заставляли построиться. Затем перед шеренгой осунувшихся от голода людей медленно проходил немецкий офицер с переводчиком и заместителем. Вглядывался в лица. Иногда останавливался. Тыкал пальцем в подозрительного, поигрывая стеком и слегка повернувшись, что-то говорил переводчику. Тот быстро спрашивал:

– Комиссар?.. Официр?.. Жид?..

Люди всегда отнекивались. Некоторые начинали показывать сохраненные солдатские книжки. Переводчик внимательно проглядывал и пересказывал офицеру прочитанное. Офицеров и комиссаров выдавала форма, даже если кубари были сорваны. Их выводили за проволоку и расстреливали на глазах у пленных.

Затем пленных гнали дальше по дорогам. Снова загоняли в отстойник. Следовал отбор. Теперь забирали наиболее сильных и здоровых. Увозили куда-то на запад в вагонах для скота…

В одном из таких вагонов сидел прислонившись к дощатой стенке Василий Макагонов. На широких плечах грязная шинель натянулась. Пилотка была натянута на уши. Солдат уткнулся в ворот шинели и дышал под одежду, чтоб согреться и прижимая к полу ногой в обмотке каску. Рядом в такой же шинели спал Петр Чернопятов и точно так же прижимал каску.

Эти двое познакомились в вагоне. Быстро нашли общий язык и решили не расставаться. Уже третий день ехали они в этом вагоне. Сколько успели переговорить, склонившись друг к другу. Как оказалось, они оба сидели в одном отстойнике и оба обзавелись шинелями и касками-котелками именно там, забрав их у умерших. Рана на руке у Петра оказалась пустяковой и зажила, хоть и не сразу. Оба похудели и осунулись. Глаза ввалились. Длинная щетина покрывала щеки и подбородки. Днем они по очереди приникали глазами к щели между досок и с жадностью смотрели на пролетавшие мимо чужие деревни и города.