На обратном пути нет-нет и подойдет ко мне, чтобы погладить черепаху, которая лежит у меня на коленях.

– Что слушаешь?

Я понимаю по губам. Когда-то она тоже любила Чехова, и мы занимались любовью в наушниках, но только не под «Скучную», Сашка просила поставить «Степь» или «Дом с мезонином». Если сейчас наушники снять, она тут же хлопнет ладошкой по клавише ночника и усядется на колени.

– Сегодня мама видела черепаху. Ей ты мог бы и поверить.

– Разумеется, если это не заговор.

– Заговор? Поставишь мне «Первый снег»? Заговор? С какой целью? Чтобы спутать твои планы?

– Это «Архиерей».

– Нет, не выключай, «Архиерей» сойдет. Мы не собираемся путать твои планы. Хочешь, приноси щеночка, думаю, от этого черепаха еще скорее отыщется.

– Где она видела черепаху?

– Не знаю. После обеда она сказала, маша в сторону очисток, чтобы мы посмотрели там и не смахнули черепаху в мусорное ведро. Наверное, на кухне, на столе. Хотя не знаю. Видишь ли, картошку она чистит на столе, капусту на подоконнике, а свеклу и морковку с луком в раковине. Мы с Оксаночкой перебрали капусту. Особенно капусту.

– Понимаю. Хитрая Сашка! Мама не видела никакой черепахи.

– Она сказала: не смахните, просто думала, что черепаха живет у нас.

– Все равно. Только лучше будет, если ты поставишь «Первый снег».

– Оперу?

– Нет, просто рассказ. Когда читает Машков… Знаю, знаю. Ей, правда, так и не удалось уговорить меня перебраться с кресла на диван.

Мы уже успокоились, я стал рассказывать о винных погребах своего замка, когда заскрежетал замок. Это возвращался Парашютист, и я отпустил Сашку к нему. Постарался, как можно спокойнее, дослушать «Первый снег», который она поставила мне еще раз. Но тут они вошли оба и устроились на диване. Парашютист вытянулся во весь рост и сделал мне знак, чтобы я убрал наушники. Он знает, что я не люблю, когда меня отрывают от моих любимых книг, да еще ночью. И всегда делает это для того, чтобы сказать мне какой-нибудь пустяк.

– Собачек не нашел. Говорят, утром там ездили живодеры.

Светало, вернее, просто светлело. Мокрый снег наконец накрыл асфальт на дворе под окнами.

– Давайте завтракать, – сказал Парашютист.

– И то! – потянулась Сашка. – Вам ведь на работу. – И она отправилась будить Оксаночку, хлопать ее по животу, чтобы вдвоем сварить сосиски, так как одной ей было бы скучно на кухне.

Задремывал Парашютист. Из кухни донеслось Оксаночкино: «Может быть, она в ящике, где у нас видеокассеты?» Говорили, разумеется, о черепахе, так, чтобы я слышал. И тогда я надел наушники. «Первый снег» в который раз закончился. Меня, теперь уже одного меня, одолевала тошнота. Эти шкафы, эти тумбы, эти горы, накрытые тонкими одеялами в оленях у источника. Наверное, это никогда не отправится на свои места. Некоторые мамины подруги, по-видимому, из обывательской, завистливой ненависти к шведским семьям, обвиняют во всем этом меня. Я единственный, кто здесь имеет хорошую работу, и начальство меня ценит, и обещает мне повышение зарплаты. Я мог бы все это разобрать по местам, так как только у меня нет депрессии, пока остальных нет дома. Ведь им так тяжело. Но я смотрю на это иначе: меня тошнит.

– Почему ты не возьмешь себе «Волгу»?

– Сергей Петрович, как вы можете?

– А что в этом такого?

– Вы же знаете, мы единственный отдел, в котором нет извращенцев.

Начальство – мой Сергей Петрович – притворно обиделось. В прошлом году, когда я по рекомендации одной из маминых подруг, снимавших порчу в офисе, поступал к нему на работу, он поставил условие: приличный костюм и – чтобы на работу ездить на собственной машине. Клиенты должны быть уверены, что Сергей Петрович преуспевает. Приличный костюм я снял с Парашютиста, ему по барабану, в чем расспрашивать вахтерш, не нужен ли где дворник. Сесть за руль отказался.