– Пойдем, мама, – толкнул ее в бок Светик. – Не надо так. Выспишься – и пройдет все, помнишь, как в сказке – утро вечера мудренее.

– Ну да,  – наконец, сглотнув горький комок, согласилась Танька. – Все до свадьбы заживет!

Вдвоем они медленно покатили Кешкину коляслку к дому. И только в квартире, не говоря больше ни слова, Танька сразу зарылась в постель, и плечи ее крупного тела задрожали мелкой беззвучной дрожью.

Всю ночь, несмотря на усталость, не сомкнула Танька глаз. Не было у нее любви ни к первому мужу, ни ко второму. Были от обоих и обиды, и попреки, но зато , как ей казалось, не хуже , чем у других была устроена ее личная жизнь. Мужняя жена – не вдовица, не девка непристроенная. Какой-никакой плохенький, а все же мужик рядом. А теперь… Иная и красавица одна, а у нее уже два мужа было, хоть и звали ее коровой, и умом не блистала, и образованием. Только вроде  судьбу обманула, да вдруг споткнулась об нее, словно не свое взяла,  и пришлось отдавать.

На работу пришла зареванная и молчаливая. Смотрели на нее сочувственно и с жалостью, и от этого Таньке еще обиднее было за свою судьбу.

Больница, где она работала сразу по приезде в Москву медсестрой, тяготила ее. Остальные медсестры, хрупкие и фигуристые, потихоньку язвили за ее спиной насчет ее крупной фигуры и явных не московских габаритов, обзывая кубанским толстопузиком. Танька терпела, делала вид, что ничего не знает и старалась не связываться  с их колкими замечаниями в свой адрес. Зато когда нужно было перестелить или перепеленать какого-нибудь тяжелого больного, Танька была незаменима. Она, как Геркулес, легко поднимала больного и громко командовала:

– Шевелитесь давайте, я вам не подъемный кран!

Врачи над Танькой тоже подшучивали, но беззлобно и добродушно.

– Ты, Танюха, смотри не худей, – подтрунивали они, – а то замены тебе нет! Остальные против тебя – мошкара. Так смотри, чтоб аппетит не пропал!

А теперь все молчали, ни о чем не расспрашивая и не утешая ее, как будто ничего не было. И Танька была благодарна им за то, что не бередили ее и без того разрывающееся нутро.

Дома у нее все валилось из рук. И старая бабуля, соседка, согласившаяся приглядеть за детьми, только качала головой.

– Придет, – жаловалась она другим соседкам, –  и будто детей  не видит. Сунет им чего-нибудь – и спать завалится. Младший орет, а ей хоть бы что. И старшенький – все больше на улице… А я и рот открыть боюсь, мало ли что… Плохо ей, Таньке-то…

– Время нужно, – философски рассуждали соседки. – Шутка ли – двоих мужей похоронила да с двумя малыми осталась. Подними-ка их…И скажи ты, поначалу вроде как жар-птицу схватила – со своей Кубани в Москву попала! А потом и потерялось все – сначала свекор, потом свекровь, а уж потом и первого мужа схоронила… Да и со вторым долго не зажилась… Вот ведь как бывает…

– От родни тоже толку мало, – продолжала бабуля. – Кому нужен такой хомут ныне? У всех свое… А старшенький у нее дичок. Светик-то… Слова не вытянешь. Только зыркнет на меня, как зверек – и в сторону отойдет. И с младшеньким не очень… Я тут ему: «Братик, братик», а он мне: «Мамка только одна, а папки разные… И братья мы разные!». Вот тебе и весь осказ! Достанется Таньке, коли они не сладятся…

– Мальчишкам отец нужен, – поддакивали соседки. – Расти начнут, Таньке не совладать!  Она хоть и здоровая, как атомная бомба, а баба есть баба.

Танька догадывалась, про что судачат соседки. Но молчала и тут. За будничной суетой и заботами стала притупляться и ее боль. А диковатость старшего сына, нараставшая, как снежный ком изо дня в день, начала пугать ее. Чувствовала она, что Светик отдаляется от них с Кешкой, живет в каком-то своем мире, куда не хочет их впускать, и не знала, что ей с этим делать. Говорить с кем-нибудь о нем, она стеснялась. Боялась, что сочтут  его больным , прилепят ярлык,  и будут они вдвем этот крест нести всю жизнь.