Светик любил лечь в траву и смотреть в небо, по которому плыли белые облака, принимавшие разные очертания, напоминавшие то неведомо куда несущиеся корабли, то загадочных зверюшек, то незнакомых людей. Он долго глядел в синеву, и у него начинала кружиться голова, и ему казалось, что он сам уже летит в эту бездонную высь, качаясь в ней, как на волнах и боялся упасть, вдруг перестав ощущать под собой землю. Тогда он судорожно цеплялся руками за траву и успокаивался ее прохладой и запахом свежести, исходящим от сорванных стебельков.

Синева будоражила и наливала его радостью, которую он пил большими глотками, как воду, и она наполняла все его маленькое существо легкой и веселой силой, от которой румянились щеки и начинали огнем гореть  глаза. Он никому не рассказывал об этом. Это была его тайна. И он берег ее, как волшебное сокровище, которое непременно потеряется, если он кому-нибудь расскажет о нем.

Еще Светик любил слушать ветер и шелест листвы, напоминавший ему чей-то шепот. Ему казалось, что деревья рассказывают друг другу то, что увидел и принес им издалека ветер, и прислушивался к их шорохам, слыша в них отдельные слова. «Шум, шум! – Слышалось ему сквозь крики  ребятни. – Жарко, жарко»! – Жаловались ветви в полдень, лениво помахивая ими, как веером. И Светик улыбался, снисходительно посматривая на ребят, игравших возле него и не слышавших этого таинственного шепота. Его детское одиночество растило в нем полет мысли, фантазию и яркие сочные краски художника, о чем он еще не мог даже подозревать, но что уже давало свои ростки в его душе и сердце, толкая его детский ум в безбрежность неведомого.

Случилось  ли бы все это при других обстоятельствах, сказать сложно. Но отчужденность  близких людей повернуло  Светика в тот мир, который был недоступен ни отчиму, ни толстокожей матери, которая зарылась в быт, как навозный жук в дерьмо,  и не могла ни видеть, ни чувствовать  всего того, чем теперь жил Светик.

Когда простудившись, внезапно умер отчим, Светик принял его смерть спокойно. Он не радовался и не жалел о его уходе. Он даже не  стал утешать мать и слушать слезливые причитания  отчимовой родни, наполнившей черной суетой их квартирку. Он просто молча смотрел на все происходящее, пропуская мимо себя и не беря в свою память, как что-то ненужно, которое поскорее следует забыть.

– Танькин-то ни слезинки не сронил, – шипела свекровь. – Ишь, звереныш, смотрит как! Второго отца ведь потерял…

– Он мне не отец! – Твердо и громко ответил Светик. – Не о чем мне плакать!

– Сучонок какой! – Зло сощурился свекор. – Выкормил Леха себе на погибель! Вот как оно дело поворачивается! Не отец, значит! Звереныш неблагодарный!

– Не отец! – Снова твердо, но уже тихо повторил Светик. – Он ему отец, – и он кивнул на младшего брата. – Вот он пусть и плачет!

Домой отчима не привозили, а повезли прямо из морга на кладбище. Светик и младший брат остались с материной сестрой готовиться к поминкам. Тетка сунула Светику в руки коляску с мальцом и бесцеремонно выставила их на улицу.

– Погуляй-ка с ним, – приказным тоном обрезала она вопрос Светика.  У меня здесь дел невпроворот, некогда мне с вами… Только далеко не уходите. Малые еще, дурные оба… – И уже закрывая за ними дверь, она , словно укоряя сестру, бросила мальчишкам вслед, – эх, Танька Танька!…

На улице было холодно и  дождливо. Стоял октябрь. Все скверы и газоны были засыпаны рыжей и желтой листвой, промокшей и тяжелой от дождя. Мальчишки были одеты не по погоде легко и вскоре оба стали мерзнуть. Светик крепился изо всех сил, притопывая и прихлопывая возле катящейся коляски. Зато младший брат дал такого ревака, что на них невольно стали обращать внимание все проходящие.