От этого эпицентра юбилей распространялся по всем долам и весям страны, ее сосудам и капиллярам. Он должен был достичь каждого печатного органа и комсомольской ячейки, колхоза, воинской части, каждой школы и детского сада, театра, завода, корабля, библиотеки, издательства, пионеротряда, каждого профсоюза, художественного промысла и «красного уголка»…

Вот несколько цифр. Митинг на Пушкинской площади, украшенной гигантским портретом юбиляра по фасаду Страстного монастыря, собрал 25 тысяч человек. За 10 месяцев 1936 года одна только Московская область (без города Москвы) «потребила» свыше 400 тысяч экземпляров сочинений Пушкина. Общий объем юбилейных изданий был определен в 13,4 миллиона экземпляров (151,5 миллиона листов оттисков)[36]. Тем не менее книг всюду и постоянно не хватало. В выборочном перечне я насчитала 55 языков народов СССР, на которые были переведены те или иные произведения Пушкина.

Не надо представлять себе, однако, что Пушкин в это время был уже «наше всё». Еще не за горами были времена, когда его сбрасывали «с парохода современности». Да и по меркам ранних 30-х с происхождением (классовым, расовое тогда в расчет не бралось) не все у него было в ажуре. Официальный критик Кирпотин на страницах популярного «Огонька» еще пытался подыскать какую-никакую классово-респектабельную позицию поэту, который, увы, «не знал значения классов и классовой борьбы». Выходило сложно, потому что, с одной стороны, «Пушкин вырос и воспитался на дворянской почве», с другой – не будучи буржуа, он «подвергался влиянию». С одной стороны, он усвоил «передовые идеи прогрессивной буржуазии, выражавшей еще общенародные интересы», с другой – «и в этом была его слабость» – «не понимал прогрессивных сторон капиталистической промышленности». С одной стороны, он «видел, что бедствия рабочих…», с другой – «поэзия Пушкина не была так последовательна в своих политических тенденциях, как… поэзия Рылеева»[37]. На страницах «Известий» (3 февраля 1937 г.) он же писал попроще, но журнал недаром претендовал на приобщение массового читателя к высокому разговору: массовая, но высокая – таким виделся алгоритм советской культуры (кстати, пушкинский номер «Огонька» был действительно качественным и, с сегодняшней колокольни, на удивление свободен от китча).

На самом деле эти скрупулезные «классовые» проценты уже запоздали: ключевыми станут упомянутые тем же Кирпотиным слова: «народность» и «простота».

Если громоздкая квази-«марксистская» теория часто спотыкалась, не поспевая за политикой, то на торжественном заседании в Большом театре Безыменский с чутьем «комсомольского поэта» обратился к юбиляру с рифмованным отчетом о дне текущем, коду которого безо всякой ложной застенчивости он срифмовал с самим Пушкиным:

(Бурные аплодисменты.)[38] В самом деле – был же король-Солнце, почему бы не быть и вождю-Солнцу?

В этой связи не могу не вспомнить эпизод, рассказанный терпеливому исповеднику отечественного социума Светлане Алексиевич товарищем Н., коммунистом с 1922 года, арестованным в том же приснопамятном 1937-м. В камере на пятьдесят человек сидел с ним студент за анекдот: «На стене висит портрет Сталина. Докладчик читает реферат о Сталине. Хор поет о Сталине. Что это такое? Вечер, посвященный столетию со дня смерти Пушкина…» Студент получил десять лет лагерей без права переписки