– Нет, не надо… Я не хочу… – Зубы девушки стучали о стекло, но Евгения Петровна чуть не силой влила ей в рот несколько капель.

– Боже… Боже… Совсем мальчик… Они убили его… – бессвязно повторял Константин, качаясь на стуле из стороны в сторону.

Зоя, словно подхваченная неведомой силой, бросилась к отцу, припала к его груди, ища у него защиты. У нее не укладывалось в голове, что еще несколько часов назад она сетовала, что «глупый Николай совсем нас забыл», а теперь он, ее брат, был мертв…

– Что же это такое, папа? Что происходит? – в ужасе спрашивала она.

– Не знаю, дитя мое… Не знаю… Они убили его. – Он крепче прижал ее к себе, а потом поднялся. – Мама, возьмите Зою. Я пойду к Наташе.

– Она уже пришла в себя, – сказала графиня, которую куда сильней тревожило состояние сына, чем обморок дуры-невестки. Она всерьез опасалась, что Константин не переживет этого потрясения, и взяла его за руку. Константин поднял голову и увидел устремленные на него глаза, полные мудрости и бесконечной скорби.

– Мама!! – вскрикнул он.

Евгения Петровна одной рукой обняла его, а другой привлекла к себе Зою. Потом Константин, медленно высвободившись, направился наверх, в спальню жены. Зоя провожала его глазами. Кровь уже смыли с мраморного пола, ковер убрали. Николая перенесли в его комнату, и он лежал там, окоченелый и безмолвный. Он родился здесь, здесь и умер, прожив на свете всего двадцать три года. Вместе с ним ушел в небытие мир, который Юсуповы знали и любили. Отныне никто из них не мог чувствовать себя в безопасности. Бабушка понимала это совершенно отчетливо, она увела Зою к себе: девочку била крупная дрожь, глаза ее были полны ужаса.

– Ты должна быть сильной, – сказала Евгения Петровна. Сава носилась вокруг них, и Зоя опять заплакала. – Ты, как никогда, нужна теперь твоему отцу. И вероятно… наша жизнь теперь… переменится. Но что бы ни случилось… – Голос ее дрогнул, а перед глазами возникло лицо внука, умершего полчаса назад у нее на руках, – что бы ни случилось с каждым из нас, – она обняла Зою, ощутила губами бархатистость ее щеки, – помни, дитя мое, всегда помни, как он любил тебя…

Последовавший за этим день был похож на тяжкий кошмар. Николай, обмытый, облаченный в мундир, лежал в своей детской. В изголовье и в ногах у него горели свечи. Взбунтовался Волынский полк, за ним Семеновский, Измайловский, Литовский и, наконец, полк, в котором служил Николай, первый полк русской армии – лейб-гвардии Преображенский. Все они перешли на сторону революции. Повсюду развевались красные знамена, расхаживали люди в изодранных шинелях, очень мало напоминавшие солдат. Да и Петроград изменился неузнаваемо: рано утром восставшие подожгли здание Окружного суда. Потом вспыхнули арсенал на Литейном, министерство внутренних дел, дом военного губернатора; охранка и несколько полицейских участков были разгромлены. Всех заключенных выпустили на свободу. К полудню в руках мятежников была уже Петропавловская крепость. Становилось ясно, что необходимы самые отчаянные меры: царь должен тотчас вернуться в столицу и назначить временное правительство, которое наведет порядок. Не поздно ли? Брату, великому князю Михаилу, накануне говорившему по прямому проводу с царем, тот обещал выехать из Ставки, находившейся в Могилеве, немедленно. Он не мог вообразить себе размеров катастрофы, разразившейся всего за несколько дней, и потому утверждал, что должен все увидеть своими глазами, прежде чем назначать новых министров, призванных справиться со смутой. Лишь после телеграммы председателя Государственной думы о том, что опасности подвергается его семья, государь понял, что́ происходит. Царица этого еще не осознавала… Было упущено время. Было слишком поздно.