Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон.
Я дурел, я зверел в полярной глуши, – западни, что таит она,
И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна.
На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пик
Неслись чередой, но стоило мне задремать – исчезали вмиг.
Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, —
Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон.
На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг…
Чертыханье мое да собачье вытье – и больше ни звука вокруг.
Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил
И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл.
Плотным саваном белый лед закопченные стены облек,
Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок.
Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах,
Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, —
Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности – врозь.
Я глазел на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось,
И промолвил: «Билл пошутить любил, но – черт бы его загреб! —
Надо бы помнить о ближних своих, когда выбираешь гроб!»
Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой,
С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской?
Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть
И нахально ржет: «Сто потов сойдет – не сумеешь во гроб покрасть!»
Я не из тех, кто сдается легко, – но как я подавлен был,
Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил.
Но всё ж разогнал пинками собак, нюхавших все кругом,
Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с трупаком.
Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:
Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.
Наконец я сказал: «Даже если мне штабелями дрова палить —
Этот черт упрямый не ляжет прямо, и нужно его… пилить».
И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,
В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
В горле комок, – я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;
Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь
В глубокой и узкой могилке он, согласно контракта, лежит
И ждет, покуда на Страшном суде победит златокопов синклит.
А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:
Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?
И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить —
Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.
Перевод Владислава Резвого
Баллада об одноглазом майке
Поведал мне эту историю Майк – он стар был и одноглаз;
А я до утра курил у костра и слушал его рассказ.
Струилась река огня свысока, и кончилась водка у нас.
Мечтал этот тип, чтоб я погиб, и строил мне козни он;
Хоть ведал мой враг, что я не слабак, – но гнев его был силён.
Он за мною, жесток, гнался то на Восток, то на Запад, то вверх, то вниз;
И от страшных угроз еле ноги унес я на Север, что мрачен и лыс.
Тут спрятаться смог, тут надолго залёг, жил годы средь мрака и вьюг
С одною мечтой: клад найду золотой – и наступит врагу каюк;
Я тут что есть сил землю рыл и долбил ручьёв ледяной покров,
Я тут среди скал боролся, искал свой клад золотой из снов.
Так жил я во льдах – с надеждой, в трудах, с улыбкой, в слезах… Я стар;
Прошло двадцать лет – и более нет надежд на мидасов дар.
Я много бедней церковных мышей, обрыдли труды и снега;
Но как-то сквозь тьму – с чего, не пойму – всплыл забытый образ врага.
Миновали года с той минуты, когда взмолился я Князю Зла:
Чтобы дал он мне сил, чтобы долго я жил, чтоб убил я того козла —
Но ни знака в ответ и ни звука, о нет… Как всё это было давно!