На следующий день (31 мая) эта самка еще полдня пыталась строить гнездо в том же самом месте, но потом бросила начатую постройку и приступила к работе в другом месте. А 1 июня основание гнезда было практически уже готово. Самец сел на гнездо, переложил с места на место пушинку. Самка трудилась все время, чем дальше, тем больше уделяя времени работе. Основание гнезда было свито из сухой травы, потом на него был уложен слой ивового пуха, затем – снова трава. Принеся новую порцию строительного материала и уложив его, самка всегда на несколько секунд ложится в гнездо. В конце работы она загибает травинки внутрь гнезда. Птица достраивает гнездо еще в течение двух дней после того, как оно выглядит совершенно законченным, и даже после откладки первого яйца. В целом на всю работу уходит не менее недели. Пока самка собирает строительный материал, самец иногда летает вслед за ней. К гнезду они обычно возвращаются вместе, и пока самка работает, самец тихо сидит рядом. Таким образом, участие самца в постройке гнезда носит чисто ритуальный характер.

Все эти интимные детали поведения трудно было бы проследить в обычных условиях, особенно у тех пар дроздовидной камышевки, которые гнездятся не в ивняке, а в тростниковых зарослях, что для этого вида наиболее характерно. Описать в деталях весь процесс самых первых этапов гнездования мне помогло еще и то, что я был на острове совершенно один и не отвлекался ни на какие другие дела.

Мы вынуждены уехать из заповедника

На третий год нашего с Наташей пребывания в заповеднике обстановка в нем начала осложняться. Назревал конфликт между нашим коллективом из трех человек и директором А. Г. Панкратьевым. Он был хорошим натуралистом[31], но не нашел себя в науке, и потому, видимо, ревновал к нашей увлеченности полевыми исследованиями. Не преуспел он и в качестве администратора – егеря относились к нему скептически.

Вспоминается такая сценка. Я сижу в конторе перед А. Г. Он, готовясь сделать мне очередной выговор, достает папиросу из пачки «Беломора» и, прежде чем закурить, отрывает с края на ее переднем конце кусочек папиросной бумаги вместе с крошечной щепоткой табака. Так он делал всегда, оттягивая начало серьезного разговора. Входит егерь Н. Н. Щербаков. Он слегка «под мухой» и начинает что-то возбужденно бормотать. Панкратьев говорит в ответ: «Николай Николаевич, уходите отсюда. Я мне надоело слушать ваш пьяный бред!». На что тот отвечает: «Я ухожу, потому что не хочу слышать ваш трезвый бред…».

Основная претензия Панкратьева к нам, «научникам», состояла в том, что мы «все делаем для себя, а не для заповедника». Как-то в начале года он сказал: «Я долго был хорошим, а теперь решил стать плохим. Будете по утрам приходить в контору и заниматься повседневными делами» – вместо того, чтобы шастать целыми днями по тайге. А что касается полевой работы, то я, например, по его словам, должен оставить эту никчемную возню с сорокопутами и заняться изучением рябчика – вида, важного для народного хозяйства, поскольку он служит объектом спортивной охоты. Мы, разумеется, не подчинялись и продолжали гнуть свою линию.

Со стороны Панкратьева посыпались жалобы начальству Биолого-почвенного института во Владивостоке, в подчинении которого находился заповедник. Там наш директор нашел полную поддержку не только со стороны руководства Института, но и, что было главным, в лице высшего начальства – А. С. Хоментовского, члена-корреспондента АН СССР и председателя Президиума Дальневосточного филиала СО АН СССР. Тот был постоянным гостем Панкратьева и пользовался из его рук «дарами природы», в частности, красной икрой нерки, браконьерски добывавшейся в заповеднике.