Огромный свин, покачиваясь и мотая глупой головой, с которой медленно стекала струйка крови, преданно смотрел на хозяина. На открытую дверцу среагировал правильно, сунул морду внутрь салона и ждал, когда его запихнут в машину.

Жора одним пинком ноги вдавил его между сиденьями.

– Ты настоящий мужик, – растрогался Коля. – Если с той бабой, которая в поле слетела, все нормально будет, мы с тобой сегодня вечером трехлитровую банку самогона раздавим. Закуска за мой счет. Хоть бы она не померла.

Перед тем как сесть за руль, Жора не удержался и посмотрел в сторону «Лексуса». Зрелище было необычным. Анна достала из внутреннего кармана шубы одноразовый шприц, разорвала упаковку. Надела иглу, привычным движением взяла у себя из вены кисти левой руки кровь и ввела Маше.

Сев в машину, Жора снял шапку и вытер пот.

– Поверь, Колян, теперь девушка в машине выживет.

Я летела затылком вперед по черному бездонному коридору с зыбкими стенами.

Постепенно уходило ощущение тела. Сначала еще оставался затылок, затем только мозг, а после осталась душа. Но она состояла из шести прозрачных оболочек вокруг седьмой, более плотной и темной.

Душа занимала размер не то вселенной, не то бесконечно малой части микрона.

Впереди или где-то появился свет. Яркий до невозможности. Если бы у меня оставалось зрение, я бы ослепла.

Все ощущения изменились и умножились (была бы в добром здравии, сошла бы с ума) – были видны звуки и слышен цвет.

Белый свет нарастал, и вместе с ним нарастало ощущение полного понимания меня, для себя единственной. Понимания и прощения всех вольных и невольных грехов, которые теперь, перед невозможным ярким светом, оказались детским баловством. Осталось чувство всепрощения и бесконечной любви. Бесконечной любви и готовности принятия меня здесь, в вечной умности, отрешенности счастья.

– Мне здесь хорошо, но у меня Данила, – ощутила я свое слабое сопротивление обволакивающему меня счастью.

– Тебе еще рано сюда, – пришел в голову не голос, а понимание этого выражения.

Взрыв… и надо мной сияла операционная круглая лампа с четырьмя кругами. Белый больничный потолок.

– Очнулась, – сказал невидимый женский голос.

– Я живая, – сказала я, и полились слезы.

– Бормочет чего-то.

Надо мной склонилось лицо женщины в возрасте. Над верхней губой чернел пушок, глаза внимательные, но холодные.

– Ее в реанимацию или сразу в палату?

Справа послышался женский профессионально-равнодушный голос:

– В реанимации холодно, топят плохо, она там окочурится, крови-то в ней совсем нету. Везите в палату.

Простыня подо мной напряглась, и меня перенесли на твердое и холодное. «Каталка», – не сомневалась я.

– Одеял сверху побольше положите, штуки три, сейчас ее начнет трясти, – беспокоилась за меня усатая медсестра.

Потолок операционной сменился на коридорный и плыл надо мной. Навалилась боль. В лице, в низу живота, в пальцах левой руки.

– Болит, – пожаловалась я.

– Конечно, болит, – отозвалась усатая медсестра. – С того света тебя вытащили, а этого без боли не бывает.

– Пальцы… левая… – Я, как смогла, подняла руку.

– Останови, – сказала медсестра кому-то, мне не видному.

Медсестра осторожно подхватила мою руку. Кисть опухла и посинела, мизинец и безымянный пальцы неестественно загнулись в сторону.

– У нее еще и пальцы сломаны. Проморгали, пока операцию делали – рожу на место ставили и кровь останавливали.

– Вызывай заново травму, пусть прямо в палате гипсуют, потом разберемся. Если выживет.

Медсестра опустила мою руку, она ударилась о край каталки, и от боли я потеряла сознание.

Очнулась в палате. В сгибах обеих рук тупо болели вены от воткнутых толстых игл, от которых отходили прозрачные тонкие шланги к стойкам капельниц. На левой капельнице висел пластиковый пакет с кровью. На правой, в круглых гнездах, горлышком вниз, стояли две пузатые медицинские бутылки с прозрачным раствором.