Втроем мы потихоньку, стараясь не стукнуть, перевалили мертвого на дно повозки. Сапоги Шпилевого грязными подметками шваркнули пацану-вознице по спине. Он отодвинулся на край и пробурчал что-то себе под нос. Винтовку убитого повесил на плечо угрюмый прапорщик.

– Жогин, – сказал ему Риммер, – приклад оботрите! В крови приклад.

А у меня Риммер спросил полуутвердительно:

– Господин штабс-капитан, документы там, остальное хозяйство потом соберём, на погосте?

Я ответил:

– Непринципиально.

Ещё в полусотне метров мы подобрали прапорщиков Коняева и Никифорова. Раненный в шею навылет грузный Никифоров умер не сразу. Видно было по извилистым бороздам, как он полз на коленках, пятная землю чёрными шлепками крови. По щетинистому с ямочкой подбородку успокоившегося на боку прапорщика жадно сновали мухи – жирные и зелёные, деловитые.

Юнкер погнал их прочь:

– А ну!

Я из практики знал, что это пустая трата времени. Работа у насекомых такая.

Прапорщик Риммер вдруг загадочно поманил меня за скирду:

– Господин штабс-капитан, цвай минут.

– Чего? – Я пошел за ним через силу, прихрамывая.

Думая, что надо сесть и перемотать сбившиеся сырые портянки, что изуродую ноги. обезножу.

Когда мы уединились, прапорщик вытащил из кармана брюк горлышко, закупоренное тряпичным кляпом.

– Оросим ливер, а, господин штабс-капитан?

Кадык у меня дернулся и слюна, набежав, заполнила рот. Я поспешно кивнул:

– Насыпайте!

Риммер вывинтил из узкого кармана бутылку со знакомо мутным содержимым. Самогон-вино! Крепко бултыхнул.

– От благодарного населения! Качества, правда, не гарантирую. Подержите, я кружку вытащу.

Я бережно принял бутылку. Последними останками воли удерживаясь, чтобы зубами не выдернуть затычку и не припасть к горлышку.

Нельзя! Мне себя контролировать надо ежеминутно, каждое слово выверять. Сядешь на это дело, не соскочишь![47] У пьяного меня язык, как помело. А мне людей доверили под команду!

С другой стороны, сто граммов с ног не свалят, только улучшат кровообращение и мозговую деятельность. Сто. ну максимум, сто пятьдесят гвардейских и все. Она нэ танцует!

Риммер выкопал в мешке эмалированную кружку, потряс кверху дном, дунул в нее.

– Позвольте! – Он завладел бутылкой, вывинтил тугой кляп и набуровил мне щедро, больше половины.

– Хорош! – сказал я чисто для порядка, когда прапорщик возвращал горлышко в вертикальное положение.

Волнами поплыл непередаваемо густой аромат сивухи. У меня съёжился желудок. С сомнением, зная, что принципиальное решение принято, глянул я в кружку, примеряясь к дозе. В аккурат – сто пятьдесят!

– Ну, господин прапорщик, за нашу победу! – произнёс я бодро и стал крупно глотать теплый, вонючий, скверно очищенный самогон.

Осилив, перевел дух, затряс башкой. Вниз по пищеводу ринулось тепло.

Риммер заботливо сунул пупырчатый зелёный огурец. Я вгрызся в него, перебивая травянистым овощем едкий смрад сивухи. Поотпусти-ло. Перестал дергаться живчик у глаза.

Прапорщик быстро налил себе, очевидно, не зная, что так не принято в обществе уважающих себя людей. И без промедления дернул.

– Набрехала стерва, что на буряке настаивала! – У него выбило слезу.

В девяносто девятом году при обыске в одном адресе – крохотной однокомнатной хрущевке – мы обнаружили три двухсотлитровых бочки браги. В бочках в густой дрожжевой каше плавали газеты «Спорт-экспресс» и местный брехунок «Уездное обозрение», запущенные в ёмкости для забористости. Когда мы стали ведрами сливать обнаруженное добро в унитаз, прикинувшая размер убытков самогонщица, ополоумев, укусила меня за руку.

– Хм, на буряке. – Без остатка, с горьким кончиком вместе прожевав огурец, я умиротворенно потёр грудь.