Через койку, окрыленный лёгким успехом, я перепрыгнул к Мордвинову. Видел только его до отказа распахнувшиеся рыжие глаза. злые. Он стоял в стойке. Тогда все любили ногами махать, с понтом каратисты, мода такая была.

По бороде я его смазал, но не вырубил. Он пошел в отмашку, пару чувствительных плюх мне по рукам перепало. Тут на помощь подоспел Денис, парень от природы крепкий и резкий.

Деревенские сателлиты восприняли наши действия как сигнал к атаке. Кто-то им подвернулся под кулаки. Завизжали девчонки, как поросятки под ножами, будто сирены включили. Визгом своим матюги перемешали.

К счастью, остатки моих мозгов ещё соображали. Подручные предметы типа кроватных дужек и табуреток в ход не пошли.

Обида и инстинкт самосохранения подняли на ноги пацанов-студентов. Рукастый самбист Лёха Петров сгрёб меня в охапку.

– Пусти, тварь! – Я барахтался беспомощно, пытался укусить его за ухо.

Нас, распоясавшихся хулиганов, оттеснили в коридор за дверь, которую обороняющиеся тотчас подперли баррикадой из кроватей.

Под дверью мы орали долго, ногами долбили, требуя открыть. Вызывали Мордвинова и остальных выйти поговорить по-честному.

– Я с тобой попозжа потележу! – такой шедевр, к примеру, отлил я.

Вместо «потележу» иное слово было употреблено, в рифму, из разряда табуированных.

Присказку эту я на вооружение взял у рядового Советской армии матершинника-виртуоза Гены Лемешкина.

Осаждённые не поддались на провокации, в связи с чем ночевали мы у одного из друзей-аборигенов. А наутро пришёл ужас похмелья. «Ой, где был я вчера, не найду днём с огнём»[20].

Получив высшее юридическое образование, в прокуратуре поработав, я постиг, что наши тогдашние действия конкретно образовывали состав «двести шестой статьи», вторую её часть. Злостное хулиганство, совершённое с особой дерзостью!

С учётом того, что тогда, в восемьдесят пятом, общество ещё не проросло ростками гуманизации, мне как инициатору, втянувшему в преступление малолетку, граждане судьи вкатили бы «трёху» реально. Причем усиленного режима, потому что «двести шестая-вторая» была тяжким преступлением.

И я бы прожил тогда совершенно другую жизнь.

Кем бы я стал к нынешним тридцати шести? Озлобленным работягой, который не может забыть срок, заработанный по молодости? Не получившим образования, пьющим. Или неоднократно судимым рецидивистом с диагнозом «инфильтративный туберкулёз лёгких, активная фаза»? А может, авторитетом уголовного мира? Неисповедимы пути Господни.

Нас простили одногруппники, ограничились профилактическими мерами, хотя Мордвинов и настаивал на том, чтобы делу дали официальный ход, чтобы в деканат сообщили. Из комиссаров меня, понятное дело, выперли. И то, какой из меня комиссар? У меня от одного этого титула чесотка по всему телу начинается.

Простили нас с Денисом отходчивые мальчишки и девчонки и потом не пожалели. Время показало, что ребята мы, в общем и целом, положительные.

– Теперь вы, Бобров! Смените поручика!

– Я не могу больше. Устал. Всё равно бесполезно.

– Заткнитесь! Что вы скулите, как баба? Копайте!

Я обрел сознание или проснулся. Или и то и другое одновременно. Удивительно, но едва заслышав знакомые голоса, я сразу допетрил, где нахожусь. В палате № 6, где силами больных и персонала ставится забойная пьеса про гражданскую войну. Действие третье. «В потёмках».

Вот только чем заняты мои товарищи по застенку, не пойму покамест.

В углу, в кромешной тьме кто-то одышливо дышал, задыхался почти. Чем-то скрёб и шуршал. Царапался, подскуливал и причитал.

– Барон, перекидайте землю в сторону от лаза!

Это капитан Корниловского полка Сергей Васильевич распоряжался своим хрипловатым баском аля-Армен Джигарханян.