В армии, понятное дело, я ничего не писал, кроме писем, примитивных конспектов по боевой и политической подготовке и служебных бумаг, типа постовой ведомости. Впрочем, творческие моменты в гомеопатических дозах там всё же присутствовали.

Помню, на полигоне в Чебаркуле несколько дней полоскал дождь – без перекура да ещё ледяной. Батарея кукарекала в палатках. Сыро, промозгло, с провисшего потолка капает. Скучища! Отлежав на жёстких нарах бока, я добровольно вызвался помочь писарю Татаркину, корпевшему в сухом офицерском модуле над стенгазетой с оригинальным названием «Зенитчик» и убойным подзаголовком «За нашу Советскую Родину!».

Командиру второго взвода старшему лейтенанту Гриневскому, курировавшему творческий процесс, захотелось отойти от армейских стереотипов.

– Слушай, Маштаков, – заговорил он вдохновенно, обдавая меня кислотным душком перегара, – а если стихи какие-нибудь задвинуть, а? На военную, конечно, тематику, но и лирика чтобы присутствовала.

Я посмотрел на старшего лейтенанта с любопытством. Прежде интереса к печатному слову я за ним я не наблюдал. Впрочем, вру. Видел однажды, как он в караульном помещении читал «Устав КПСС», готовясь к вступлению в кандидаты в члены.

Кое-какие заготовки у меня имелись, и через полчаса я не без стеснения протянул старлею тетрадный листок, на котором были записаны следующие четверостишия:

Пока я густо краснел в ожидании похвалы, Гриневский с подсосом раскуривал отсыревшую сигарету «Ростов» и сосредоточенно читал.

– Да-а, – наконец он переварил написанное, – не этот, как его, Роберт… да как же, блин. ну, заикается он ещё.

– Рождественский, – подсказал москвич Татаркин, заглядывая офицеру через погон.

– В принципе, складно, – продолжал старший лейтенант, – но не пойдет.

– Почему? – я насупился.

– А неуставщина сплошная, – ответил Гриневский. – Вот почему у тебя, спрашивается, погоны измятые? Ты сержант все-таки! Хотя и на ефрейторской пока должности. А потом, разве при выполнении боевой задачи разрешается курить? На установке! В плечо, опять же, Мустафаев тебе зачем-то двинул. Снова неуставщина. Не зря, видно, на него жалуются молодые, если он даже черпака[15] в бочину буцкает.

– Да это не Мустафаев вовсе, – я не удержался, чтобы не встрять. – Это образ.

– Образ, – хмыкнул офицер. – Видел я этот образ у Хромова. И у Саблина. Со смещением костей носа. И как это понимать – отринул?

После обеда я притащил ещё стих, в два раза длиннее первого. Он назывался «Мы стреляем в ветер» и был основан на реальных фактах, имевших место на прошлых полковых ученьях.

Литературный вечер продолжился. Гриневский выставил бидончик с пивом, которым угостил меня, а молодого Татаркина бортанул. Зато в нарядную коробочку «Ростова» за сигаретами мы с писарем лазали, как в свою.

– Ну ты подумай, Маштаков, до чего ты дописался? – с карандашом в руках изучив продукт моего творчества, вздохнул взводный. – Мы стреляем в ветер! Разрешите довести до вас, товарищ младший сержант, что стреляем мы в конкретные при каждой задаче мишени! В имитатор воздушной цели! В фанерный макет вертолета! Бэтээра! В полотняный конус, который на тросу тащит самолет! И получаем при этом, заметь, хорошие и отличные оценки! А какие бы отметки мы получали, стреляй, как ты пишешь, в ветер? В молоко, то есть! Исключительно неудовлетворительные!