Вечерело. Хан вышел из юрты, сел в походный трон и приготовился заслушать доклад о завершении наступательной операции и полном разгроме (в чём он ни секунды не сомневался) коварного противника. Вновь подполз на брюхе визирь, долго обслюнявливал царские сапоги, долго, с поклонами, приближал свои грязные губы к царственному уху. Ещё громче и заунывнее взвыл акын, наложницы стали извиваться так, что любая змея (если б увидела) сдохла от зависти, гарем сбился в плотную массу и попытался забиться в угол, но, как известно, у юрты нет углов, поэтому они просто стали прятаться друг за дружку, чем вызвали некоторую сутолоку на необъятном царском ковре. Хан, склонив голову, выслушал доклад мокрого от страха визиря, сдвинул брови, задумался. Заткнулся акын, отползли наложницы, гарем попытался спрятаться под ковер. То тут, то там, из упавшей на колени и пытавшейся вжаться в землю толпы раздавались то тихие протяжные, то резкие и громкие звуки страха. Смрадный запах сероводорода окутал ханскую ставку. Опытный в таких ситуациях палач молча, без всякого приказа, достал из специального чехла походную деревянную колоду и вытащил из ножен огромный, сверкающий ятаган. Утробный вой ужаса просачивался сквозь стиснутые зубы придворных.

Солнце клонилось к закату, вся эта дневная суета основательно утомила, Его Величество, а с ним и двор, и штаб, и челядь, перешли на другую сторону холма и устроили небольшой походный бал в честь начала военной кампании. Лакеи, порядком сбившие ноги по кочкам и траве (не королевский паркет) передвигались еле – еле.

Да, утомительное это дело – война!

Королевский скороход выслушал то, что сказала ему жена Дрпыра, положил за пазуху её письмо, натянул семимильные сапоги, сверкнул пятками и исчез в направлении Столицы.

Как мы помним, сама Де Глюк родилась в приморской деревушке. Поэтому и инфантов она старалась воспитывать теми же методами, какими когда-то воспитывали её, то есть не обращала на детей почти никакого внимания, при этом постаравшись максимально оградить детей от влияния нянек, прислуги и вообще двора. Малыши предоставленные сами себе носились по королевскому дворцу и по саду, пробовали на зуб всякие растения и минералы, чем порой вгоняли в ступор Садиста (придворный садовник).

– Однажды крошки могут отравиться! – Высказывал он свои сомнения и опасения Де Глюк.

– А вот Вы, голубчик, и присматривайте, чтоб ничего не случилось. – Парировала она. – Ну, пронесёт кого, ну прыщи пойдут, ерунда, Вы же сами это и исправите. Правда? – Она приближала лицо к лицу Садика и пристально смотрела ему в глаза. – Иначе я сама Вас кому-нибудь скормлю. – И засмеявшись, откидывалась в кресле.

Вообще, многие стали замечать некоторые перемены в характере жены Старко (Старого короля). Она стала резче, раздражительнее. И раньше не отличавшаяся излишней открытостью, теперь, по прошествии ряда лет с момента рождения детей и отбытия мужа, она превратилась в весьма замкнутую, стервоватую даму. Относительно молодая, симпатичная женщина нуждалась в простом человеческом общении, а где оно при дворе? Только поговорить со стариком Дворцовым, так ведь и тело её жаждет ласки и неги. А с кем? Астралик не вылезал из своих лабораторий и ночи предпочитал проводить в обществе астролябий и колб, а не любвеобильной женщины, что такое секс он забыл много лет тому назад и на все попытки Де Глюк пробудить эти воспоминания, отнекивался, прятался, в общем вёл себя не по-мужски. Других претендентов на место рядом с собой Де Глюк не видела, слишком маленькое королевство, слишком большие уши, слишком длинные языки. А заводить интрижки в поместье – фи, моветон! И ещё, она часто и с тоской вспоминала своего мужа – Старого короля, его руки, его поцелуи, его… Всего целиком вспоминала и каждую отдельную частичку, видать, всё ещё любила. Но тело! Её прекрасное, нежное, отзывчивое тело страстно просило любви!