– Волосы! Волосы трещали! – победно орет Томкинс. – Волосы на гениталиях дамы!

Он спрыгивает со стола и начинает возбужденно носиться из угла в угол, продолжая обличительный монолог.

– Ты же художник, в широком смысле этого слова. По крайней мере, мнишь себя таковым. Как же ты могла не ощутить столь важной детали в рассказе солдата?! – Томкинс опять вскочил на стол. – Но, если я в новелле о доблестном герое подробно опишу треск волос, то тысячи читателей воскликнут: «Это не искусство». А именно это и есть самое неподдельное искусство, та самая деталь, с которой оно, искусство, начинается! Конечно, вы господа – ценители прекрасного. И хотели бы именно его, прекрасное видеть! Но то, что с вашей колокольни прекрасно, с точки зрения немца, снявшего этот порнофильм – дерьмо, не стоящее выеденного яйца. И наш парень, честный прямой солдат Иван с ним, с этим Гансом, Фрицем или Хельмутом, солидарен. И с наслаждением будет смотреть порно. Как и его друзья-однополчане, променявшие драгоценные минуты сна, на рассказ об отпуске.

Томкинс замер и, постояв с минуту, вдруг «сдулся».

– Впрочем, все это неважно. Дамы любят брусничный ликер, мужественные рыцари предпочитают водку, но и то и другое, при всей несхожести дает одинаковый эффект – добровольное сумасшествие. Ладно, сейчас чай подам, – Юрка вновь исчез.

И тут я обалдела от неожиданности: на экране возникла та блондинка – мой двойник, в фиолетовых ботфортах и малиновой тройке, из-за которой весь сегодняшний вечер превратился в долгоиграющий кошмар. «Платиновая девочка», назовем ее так, появилась с красивым брюнетом в кабине для просмотра видео и начала профессионально исполнять восточный танец, сбрасывая с себя одежду. Парень выглядел настоящим суперменом, правда, немного карикатурным. Волевое лицо, безукоризненно сшитый костюм, галстук с серебряной заколкой. Блондинка, танцуя, непринужденно расстегнула брючный ремень спутника. Внезапно сюжет оборвался и на экране возник джазовый оркестрик, играющий тягучий, как вареная сгущенка, блюз.

Томкинс явился, неся в руках две чашки, тарелку с бутербродами, сахарницу и здоровенную гирю.

– Бутафорская? Откуда? – удивилась я.

Гиря со стуком опустилась на пол, чашки на стол. Тарелочка с бутербродами и сахарница без приключений приземлились рядом с чашками.

Томкинс невозмутимо размешивал ложечкой сахар, не считая нужным реагировать на плоскую шутку.

– Сколько она весит?

– Двадцать четыре килограмма. Слушай, – с какой-то потусторонней ноткой в голосе произнес Томкинс, – ты обращала внимание на поведение зрителей в момент нокаута одного из боксеров?

Он достал ложку из чашки и положил ее на тарелку.

– Обращала. Радость на лицах одних, даже восторг. И огорчение других.

– Правильно. Аплодисменты, восторг. По какому поводу?

Было неясно, куда клонит Бобби, и это раздражало.

– Ладно, помогу, – прервал паузу Томкинс, – идешь ты по улице и видишь: один человек бьет другого ногой в лицо, тот падает и лежит без движенья. Твоя реакция? – Он взял бутерброд и пододвинул тарелку гостье. – Угощайся. Свежая колбаска. Сам покупал. Так какая твоя первая реакция?

– Отвращение, негодование, страх.

– Правильно, – глаза Бобби заискрились. – А почему, голубушка, когда на ринге один человек практически калечит другого, люди безумствуют от восторга, свистят, хлопают, а, увидев то же самое на улице, испытывают негодование, отвращение, страх? Ведь происходит одно и то же, а реакция разная. Понимаешь? – Бобби откусил половину бутерброда и ненадолго умолк. Прожевав, Томкинс вдруг стукнул кулаком по столу и заорал: