Он ничего не отвечает, продолжая разглядывать ее в зеркало. Что он знает о ней? Ничего. Она о нем? Гораздо больше. Конечно, надо высадить ее сейчас где-нибудь у метро и ехать домой, но что-то мешает. Что?

Он верен, клинически верен своей жене. Хотя иногда и чувствует, что вот-вот сорвется, ударится во все тяжкие. В такие минуты сразу становится стыдно – от одной только тени мысли, и он усилием воли заканчивает толком не успевшие начаться душевные волнения. Потому что так нельзя. Так плохо и дурно.

– Знаешь, Лена, – он говорит, с трудом ворочая языком, чувствуя, что сбивается дыхание, – не сегодня. Назови все же какой-нибудь адрес, а?

Она называет – это где-то на краю вселенной, где-то в новых районах без света и дорог, за МКАДом, ему нужно совсем в другую сторону. Но обещание уже дано. Минут пятнадцать они едут в полной тишине – машина с трудом продирается через ливень, превративший все, что за окном, в какую-то вязкую и тягучую субстанцию. Он понимает, что так ехать глупо, и первым начинает ничего не значащий разговор. Через два часа они похожи на старых и очень близких друзей – смеются, не дослушав до конца, перебивают друг друга и иногда даже толкаются. Перед ее подъездом он с трудом подавляет в себе искушение – легко, самыми кончиками пальцев, дотронуться до ее щеки или, может, даже прикоснуться губами.

Он едет домой еще полтора часа, подпевая глупому радио, и чувствует, что весь салон машины наполнен каким-то посторонним, совершенно фантастическим запахом – запахом влажного тела, влажных волос, какой-то незнакомой ему косметики и совершенно невыразимой свежести.

В тот вечер жена впервые смотрела на него так. Не выдержав пытки взглядом, он вспылил из-за какой-то ерунды – вроде пятна на свежестираной рубашке – и ушел спать, хлопнув дверью. И почувствовал себя вдвойне виноватым.

Я Сам изглаживаю преступления твои.

Ис. 43:25

Следователь Фридман не поверил ни одному слову мужичонки. Просто потому, что ни один человек в здравом уме никогда не поверит в такую историю. Но. Сявкин бьш дураком, идиотом, валенком. Он бьш кем угодно, только не сумасшедшим. Его страх бьш так велик, что иных аргументов в поддержку его совершенно бредовой истории даже и искать не требовалось.

Он боялся очень натурально.

Он целый день рассказывал такое, что у следователя волосы вставали дыбом. Нет, речь шла не о маньяках, неуловимых киллерах или великих мошенниках. Фридман вообще, если честно, не понимал, о чем.

Просто о том, что некая группа совершенно открыто, совершенно идиотским способом ворует килограммами золото с государственного завода. Ворует давно. Ворует системно.

Десятки, может – сотни килограммов золота.

У Фридмана кружилась голова.

Он понимал, что если хотя бы часть рассказа Сявкина – правда, то у него проблемы. С одной стороны – вот оно, поле чудес, на котором растут погоны, ордена и денежные премии. С другой… об этом он старался даже и не думать.

Фридман вел машину по проселочной дороге в полной темноте. Сявкин, тихо скуливший на заднем сиденье, умолял его не включать фары.

Остановились, не доехав почти полкилометра до заброшенной деревни.

Дальше шли пешком, ориентируясь лишь по белой пыльной ленте широкой тропинки.

Следователь снял с мужичонки наручники, и Сявкин заметно приободрился, хотя и продолжал иногда постанывать и морщиться, растирая затекшие руки.

– Вот здесь будет хорошо видно, гражданин следователь! – трагическим шепотом объявил Сявкин, указывая на довольно крепкую еще избу– Я оттудова как раз и смотрел за ними, отличный вид, гражданин следователь.