Миновали двор. Небольшая арка в каменной скальной стене вела в жилище монахов. Юноша повел их по узкому, нескончаемо длинному коридору, который заканчивался небольшой приземистой дверью.

Лама Чинробнобо ждал их. Он сидел на земляном полу, на плетеной из травы циновке, скрестив под собой ноги. Его взгляд, его движения выражали лишь спокойствие. Свет зажженного светильника создавал на каменных стенах замысловатые блики, оставляя право за сознанием наделять их одушевленностью образов.

Юлгай при виде настоящего ламы заметно разволновался. Он то и дело теребил в руке дорожный мешок Марпаты, крепко сжимая другой рукой маленькую ладонь сына. Подробно он рассказал Чинробнобо обо всем, что привело его в эти уединенные от мирской жизни места, о том, как погиб его старший сын, как младший стал уходить из дома. Гончар доверил ламе свои опасения, что все это может закончиться весьма печально, и он, Юлгай, не видит иного выхода, как отдать сына на воспитание в монастырь.

Лама выслушал до конца взволнованный рассказ гончара. Его лицо не выражало ничего, кроме невозмутимого спокойствия. Напрасно Юлгай силился прочитать на нем ответ на свою просьбу. Молчание затягивалось, гнетом ложась на сердце Юлгая. Ощущение подавленности усугубляло крохотное пространство кельи. Рассчитанное на проживание в этих грубо отесанных стенах одного монаха, оно позволяло двоим вошедшим лишь ютиться у входа. Низкий каменный потолок, довлея над людьми своей массивностью, казалось, опускался все ниже и ниже. От этого хотелось ссутулиться и пригнуться к земле. Здесь на Юлгая давило все: и полумрак, и стены, и молчание ламы.

– Я возьму твоего сына, – наконец произнес Чинробнобо.

Невозмутимость, исходящая от него, казалось, заполнила все пространство кельи, окутывая своей невесомостью Юлгая, но не Марпату. Намерение отца оставить его в монастыре больно кольнуло сердце. Он не хотел оставаться здесь, в этих стенах среди молчаливых монахов. Он не хотел становиться похожим на них в их бессмысленном отшельничестве от мира. Все, что ему было нужно, – это найти тот далекий дом, который каждую ночь виделся ему во снах. А его хотели запереть здесь, с незнакомыми ему людьми. В глазах Марпаты выступили слезы. Он постарался высвободить из крепкой отцовской руки свою ладонь. Впервые за несколько часов утомительного пути ему это удалось.

– Подойди ко мне, Марпата, – так же монотонно спокойно произнес Чинробнобо, – пусть твой отец возвращается домой, а ты пока останешься здесь. Нам есть о чем поговорить. Я вижу, тебя привели сюда по принуждению, но, может быть, после нашей беседы ты изменишь свое отношение к происходящему и к тебе придет желание остаться здесь. Если же ты не захочешь этого, неволить не стану. Через десять дней отец придет за тобой.

Марпата испуганно переводил взгляд то на отца, то на ламу, то на горящий светильник, то на закрытую дверь.

– Если тебе не понравится здесь, – Чинробнобо словно не замечал замешательства Марпаты, – ты уйдешь. Невольников в этих стенах нет.

Несмотря на то, что в монастырь его привел отец, Марпата все же ждал от него поддержки. Он снова обернулся в сторону Юлгая, но в келье того уже не было.

Марпата остался наедине с сидящим перед ним ламой. Эта темная, вырубленная в скале келья, это дрожащее пламя догорающего светильника, этот облаченный в необычную для Марпаты одежду невозмутимый монах – все настораживало и пугало мальчишку. Ему захотелось быстрее уйти отсюда. Душное замкнутое пространство кельи, запах ячьего жира, его собственная непомерно большая тень, тень ламы, вдруг ожившие на стенах, давили на него непосильным грузом.