Скрипнула калитка. Трое почтенных людей вошли во двор. Яркие шелковые одежды, напомаженные заостренные бородки, все выдавало в них людей знатных и благородных. Гостеприимный Тарагай пригласил их разделить с ним чаепитие. Гости расположились под сенью старой чинары. Теперь Тимур мог слышать доносящиеся до него разговоры уважаемых. Сначала читали Коран. Монотонно, почти непонятно и скучно. Потом завели разговор о бесконечных войнах и распрях, которые не стихали на этой земле уже много лет. Тимуру совсем не хотелось вникать в суть того, почему враждуют между собой эмиры, и чем динар лучше дирхема. Слушая беседы знатных людей, которые часто заглядывали в их дом, Тимур оживлялся лишь в тех случаях, когда речь заходила об оружии, охоте и лошадях…

– Тимур, где ты? – донесся до мальчишки голос отца. – Должно быть, опять сидишь на крыше? Спускайся. Поди сюда, с тобой хочет поговорить уважаемый Шемс ад-Дин.

Среди людей, посещавших дом Тарагая, были и духовные отцы, и шейхи. Одним из таких и являлся Шейх Шемс ад-Дин Кулаль. Он давно приметил в Тимуре некие искорки, из которых можно было разжечь большой огонь интереса этого ребенка к исламу.

Нехотя Тимур слез с крыши и подошел к гостям. Все они, собравшиеся здесь за пиалой зеленого чая, были людьми знатными и уважаемыми.

Пытливый взгляд Шемс ад-Дина заставил Тимура собраться с мыслями и выслушать все, о чем говорил с ним имам. Тот же в очередной раз спрашивал мальчишку о стихах Корана, о том, как понимает он те или иные высказывания. Святое Писание давалось Тимуру тяжело, и он вынужден был заучивать наизусть целые главы. Однако сегодня духовный пастырь Тимура, каким считал себя сам Шемс ад-Дин, остался доволен своим подопечным.

Вечерний воздух наполнился голосами неутомимо поющих цикад. Одна за другой зажигались звезды. Тарагай, как гостеприимный хозяин, вновь наполнил горячим чаем пиалы гостей. Сегодня, под затянувшуюся беседу, он был кстати. И только Тимуру велено было отправляться спать.

Ночью Тимуру снилось сражение. Он то видел себя на молодом грациозном жеребце (точь в точь таком, какого вел вчера дядюшка Гафур) впереди большого-большого войска, то вдруг на его рыжей вихрастой голове красовалась корона победителя, перед ним преклонялись колени, склонялись головы и знамена побежденных. Снились чужие города, а на башнях тех городов знамена его племени…

Утренняя заря едва запалила горизонт, и небо еще не освободилось от серой поволоки раннего рассветного утра. Тимур открыл глаза и сладко потянулся. Сон остался в растаявшей ночи, но впечатления от увиденного невольно вошли в новый день Тимура, поселяя в его душе грызущую сердце досаду.

Тимур позвал отца. Никто не ответил. Должно быть, Тарагай, пробудившись еще до рассвета, с первыми лучами утренней зари отправился в мечеть. Тарагай хоть и считался вождем племени барласов, но его кроткий нрав и мягкое сердце все чаще влекли его к общению с духовными отцами. В мечети он находил уединение и успокоение душе, а имамы, отыскивая в сердце Тарагая тонкие струнки, толковали ему, каждый на свой лад, законы шариата.

С раннего утра оставшись в одиночестве, Тимур вышел за калитку и, вдохнув сладкого вольного воздуха, направился на окраину Ходжа-Ильгара к дядюшке Гафуру. В селении просыпались рано. Хозяйство не любит лежебок. Кто поливал сад, кто гнал скотину на пастбище, а кто выпекал утренние лаваши и лепешки. Чалмоносцы – так называли барласы тех, кто был занят мирным трудом пастуха или земледельца, кто не принадлежал к военной касте барласов.

Тимур застал Гафура на конном дворе. В большом загоне сгрудились десятка два лошадей. Все они были как на подбор, словно выточены из благородного материала заправским мастером, искусно, умело вдохнувшим в них жизнь. Их расчесанные гривы и хвосты струились на прохладном утреннем ветру, словно шелковые ковыли. Тимур засмотрелся на этих подкупающих его сердце животных. Страсть к лошадям, скорее всего, родилась вместе с ним, и он мог часами наблюдать за грацией их движений.