Идар приплелся белый, почему-то очень худой, – был худ, а сейчас вовсе усох, сразу сильно сдал, не узнать. Но – веселый: качается, смеется, распевает. Видать, упоили. Упал. Вырвало алой мутью. Вино заморское хлестал, негодяй.

Отчего-то заплакал.

Руслан – с насмешкой:

– Или не взяли?

– О-ох, не взяли. Уж я просился! Славонега, брата, поминал. Землю грыз. Не берут. Заверни мне свиту, спину почеши. Зудит.

– Почешись о телегу, скверный.

– Встать не могу. Почеши, Рода ради – ох, чтоб сгинуть ему! Пылью, что ли, присыпь.

– А, провались ты! Холоп я тебе?

– Ну… ладно. Спасибо. Эй, земляки! Заверните свиту. Руки не отсохнут. О-ох, заверните, зве-е-ери…

Хоть бывало и лютовал над ними, сжалились.

…Будто глиной густой обмазали спину, приложили связку крученых ремней, придавили – и сняли связку, а оттиски ради забавы обрызгали кровью…

Ахнул Руслан.

– Это что? За что?

– Видать, надоел.

– Сами позвали.

– Чтоб сказать: не заикайся больше, сукин сын, о службе нашему войску. Есть у них лазутчик. Видный, Важный. Куда мне до него.

– Кто такой?

– Князь Ратибор.

Ужаснулись смерды:

– Это как же?

– Уж так. Снова правит. С ним волхв Доброжир. На киян ходили вместе с козарами – вождь их главный вернул Ратибору дружинников, тех, коих князь кинул на левый берег. Словом, снюхались. Козаре княжат подрослых берут в залог. Женушек Князевых, чадушек малых, бояр, их детей за выкуп назад отсылают. Глядите, уже ведут.

У загона – гомон, сумятица. Красавица, душа Людожирица, меньшая княжья жена, кричит, слезами обливаясь:

– Идаре, светик мой! Ненаглядный! Пошто ты эдак? Смирись. Покорись. Пойдем. Иль забыл, как в темных горенках кохались, чреслами соприкасались.

Стыдно Идару.

– У-у, стерва! – скрипел он зубами. – Ступай, чертовка. Кохайся теперь с волхвами.

Перед пленными, людьми большей частью незнатными – кузнецами, гончарами и смердами, приоткрылись на миг тайны терема. Взбеленились мужики: ишь, тварь! Тут не знаешь, куда забредешь, какое лихо ждет впереди, а у нее – бес на уме.

Нам бы твои заботы.

И откуда это повелось – на князей, на бояр нет оков, им даже в полоне приволье. Вот уйдут сейчас домой, на Русь, и поминай как звали. Никогда их уже не увидишь.

Людожирица – ладно, хоть дружка пожалела. Другие смотреть не хотят. Отвернулись, к реке бы скорей. Вздохнуть боятся, не то что взглянуть: не дай господь – козаре передумают, опять в загон затолкают.

Эх, безобразники, пакостники. Эх, сволота.

Заметались пленные, кулаками замахали. Но, наткнувшись на копья, обессилели. Сидели, плакали, ругались.

– Сами – первые изменники.

– За что Калгаста сгубили?

– Добриту с Нежданом?

– За что нам век в цепях вековать?

Руслан, тот лихорадочно выхватывал из пестрых речей, изменчивых событий подходящие слова и мысли, лепил из них оправдание – себе, проступку своему:

– Всему – Доброжирова хитрость виной. Род на бояр, на князя сердился. За то, что хлебом с нами не делились. Волхв же сбил вече с пути. Неверно, с умыслом злым, истолковал гнев божий. На честных людей его повернул. И все равно… достал негодных Род грозой, огнём, злых козар напустил на лукавых.

– А кто в накладе? – Взбесился Идар, не унять. – Безмозглый крот! Заладил – Род, Род. Правду козарин сказал: урод твой Род, сто чертей ему в рот. Был бы за нас – упас. Нет, о сытых печется. Огонь наслал Хан-Теньгрей, а Род их теперь вызволяет. Княжил Ратибор? И княжит. Жили волхвы? И живут. Добрели бояре на жирных щах? И впредь им добреть. А тебе, орясина, – в неволе гнить. Они заодно, волхв и есть Род. Этакий бог мне боле не бог. Иного найдем, смерды. У козар – Теньгрей. У ромеев свой бог. У алан, басурман. Поглядим, который лучше…