Ромина мама окончила мединститут, она немножко поработала детским врачом, но врачам как и учителям, платят совсем мало, поэтому мама пошла в косметологи. Она работала днем на работе в салоне красоты, а вечером дома: делала клиентам массажи и маски, и что-то мазала и колола, и смывала, и даже купила какой-то сложный аппарат, в котором всегда светила очень яркая лампа, чтобы видеть каждую ресничку и каждую пору на носу. Она как и Рома когда-то немножко рисовала, и у нее в юности была фантазия, что она будет художником, может быть дизайнером, но все сложилось по-другому. Теперь она занималась, как она говорила, «живой красотой лица» и буквально сутками зарабатывала деньги на жизнь. А художественные альбомы, которые она любила, стояли на полке, и их смотрели Рома с кошкой Элизабет, потому что маме было некогда. Главное, о чем она всегда просила Рому, это чтобы он ни в коем случае не рисовал карикатуры на ее клиенток. Однажды очень ценная клиентка случайно увидела на столе Ромин шарж, узнала себя, сильно рассердилась, даже всплакнула и перестала к маме ходить, а Рома с тех пор понял, что не все, ох не все, любят свои портреты, и старался вообще не глядеть в сторону маминых посетителей, потому что многие из них так и просились на бумагу!

«Украшения – это пόшло, – настаивала мама. – у одной моей клиентки, – она совсем девчонка, – сплошь золотые серьги чуть не с кулак величиной, а цепи на шее толстые – как у собаки во дворе, и при этом – никакого вкуса!» Рома посмотрел на маму и увидел, как в нежно-золотистой ауре вокруг ее головы прямо в воздухе висит, чуть колеблясь и подрагивая, крупный изящный перстень… Ой, как бы ни с бриллиантом… Граненый камень, схваченный узенькой оправой так и сиял, а по оправе располагались камешки поменьше, похожие на крохотные капли росы, и они тоже горели разными цветами…

И тогда неожиданно для самого себя Рома вдруг открыл рот и сказал немножко хрипло и, как ему самому показалось, довольно грубо: «Ну что вы тут все хвалитесь и хвалитесь… Дед,

вон, «Шампанского» хочет, а маме перстень нравится. Алмазный. А говорите, что не надо ничего… Сами себя обманываете.»

Мама вспыхнула. Дед нахмурился. Кошка Элизабет, чуя приближение скандала, тихо юркнула за дверь.

«Что ты выдумываешь! – гневно сказала мама, что за безумные фантазии! Ты совсем распустился! Думаешь, если у тебя день рождения, то можно говорить, что угодно?»

«Это не он распустился, это ты его распустила, Тася, – сокрушенно промолвил дед, – много позволяешь. Чем хочет, тем и занимается, куда хочет, туда и ходит, что хочет, то и смотрит… Ишь ты, старших судить надумал! Яйца курицу не учат, – добавил он и грозно поглядел в сторону стеллажа, где стояли художественные альбомы, – Художник от слова „худо“! Ты опять нашел ключ и смотрел альбом Бёрдслея? В твое возрасте этого делать не положено.»

Бёрдслей был английский художник 19 века, который рисовал пером, Рома глаз не мог оторвать от его завораживающих графических набросков на библейские сюжеты, от его Саломеи, Пьеро, чертей… Он хотел рисовать также. Недаром альбом этого художника выходил под названием «Шедевры графики»! Правда, у Бёрдслея было много не совсем пристойных картинок, и дед считал, что Роме смотреть их рано и что автор вообще был «странный малый», потому он прятал ключ от стеклянной дверцы, за которой стоял альбом. Бедный дед! Он не принимал во внимание, что можно зайти в Интернет и найти там сколько угодно этих рисунков! И потом он вообще представить себе не мог того, насколько его внук был знаком с творчеством «гения миниатюры», да и с ним самим…