Бледным его не назовешь, лицо именно белое; это белизна, присущая мрамору или хрусталю и совершенно естественная, как черный цвет лица у абиссинцев или желтый – у малайцев. Белизна, не затуманенная примесью какого бы то ни было иного цветового оттенка, не уступающая румянцу ни под порывами встречного ветра, ни под упорными взглядами мужчин.

Правда, девушке, наверное, лет тринадцать, она еще дитя; однако высокая гибкая фигура и строгое, как у статуи, лицо с безукоризненными античными чертами наводят на мысль, что ее мать, должно быть, подолгу заглядывалась некогда на лик Венеры Милосской.

Густые черные волосы ее отливают металлическим блеском подобно оперенью черного лебедя. Но глаза у нее синие. Длинные, тонко очерченные брови почти сходятся на переносице; такие сросшиеся брови придают лицу какую-то магическую власть. Две тонкие, сросшиеся воедино полоски словно черный ореол на лбу святого лика.

Девушку зовут Тимея.

Теперь мы представили всех путешественников «Святой Варвары».

Судовой комиссар, протрубив на берег команды и замерив глубину с помощью свинцового грузила, старается улучить время, чтобы – оборотясь к святому образу – поговорить с девушкой.

Тимея понимает только по-новогречески, а судовой комиссар бегло изъясняется на этом языке.

Он рассказывает девушке о красотах этого края: красотах грозных, таящих опасность.

Белое лицо, синие глаза не меняют своего выражения, но явно внимают его речам.

И все же судовому комиссару кажется, что внимательный взор этих синих глаз устремлен не на него, а на фиалки, что благоухают у ног святой Варвары. Он срывает одну из них и протягивает девочке: что ж, пусть слушает, о чем говорят цветы.

Рулевой видит все это со своего места и не одобряет поступков комиссара.

– Чем обрывать цветы у святого образа, – ворчит он скрипучим голосом, – да девчонкам раздавать, лучше бы зажгли освященную вербу у лампады. Ежели Богу угодно будет, чтобы мы налетели вон на того каменного идола, то тут нас и сам Иисус Христос не спасет. Пронеси, Господи!

Это заклинание Янош Фабула произнес бы, даже будь он наедине с самим собой, но поскольку рядышком находился «блюститель» и слышал его слова, то между ними возник диалог.

– А с чего это вам приспичило аккурат в такую бурю плыть через Железные Ворота?

– С чего приспичило? – переспросил Янош Фабула, придерживаясь доброго обычая: дабы хорошенько обдумать свои слова, прежде хлебнуть из оплетенной фляжки. – А оттого, что надобно нам поторапливаться. Груза на корабле – десять тысяч мер чистой пшеницы. В Банате[3] пшеница не уродилась, а в Валахии урожай выдался отменный. Надо доставить ее в Комаром. Сегодня Михайлов день, ноябрь на носу; ежели не поторопиться, то замерзнем в пути.

– Неужто вы думаете, будто Дунай в ноябре замерзнет?

– Я не думаю, а знаю. В комаромском календаре так сказано. Не верите – взгляните, он у меня над койкой висит.

«Блюститель» еще глубже укутал нос в башлык и в сердцах сплюнул за борт табачную жвачку.

– Некстати сейчас плевать в Дунай, река этого не любит. А что до предсказаний комаромского календаря – не извольте сомневаться. Аккурат десять лет тому напророчил, что в ноябре ударят морозы. Ну, я с кораблем и торопился к дому, тогда я тоже на «Святой Варваре» плавал. Вот уж потешались все надо мной!.. А потом 23 ноября как случился враз ледостав, так половина судов и вмерзла – кто у Апатина, кто у Фелдвара. Тут уж настал мой черед смеяться. Господи, спаси и помилуй! Э-эй, навались на весла!

Яростный шквал вновь обрушился на корабль. От усердных стараний удержать правило по лицу рулевого стекали крупные капли пота, но ему не требовалась подмога. За усилия он вознаградил себя глотком палинки, отчего глаза его еще более налились кровью.