– Нельзя царице беречься, однако, – сказала я, обняв его за шею. – На то я и на трон призвана.

Он улыбнулся, глазами светит. Но я нахмурилась, отодвигаясь от его плеча, к которому прильнула было:

– Ты так на меня не гляди, Вань, не то станут думать… – я немного вывернулась из его рук. – Оно, конечно, помереть-то можно и так, но мы должны о жизни думать.

– Стало быть, жить-то будем? – спросил он, опуская меня на порог бани, из-за двери просачивается пар.

– А чё же… Ещё как будем! – сказала я, закрывая дверь перед его носом…

Как и когда я добралась до постели, как разделась и заснула я не помню, не почувствовала ничего, пока лучи солнца не коснулись меня на рассвете.

Сегодня солнце щедрее. Никаких облаков, и наше доброе светило льёт на нас свои лучи, будто раскрыв объятия. В такой день никто не победит нас. И на стены мы идём под боевой клич:

– За Север!

– За Авиллу!

– За Ориксая!

– За Север!

– За Север!

– За Север!

Пока мы шли, Яван рассказал, что погибла вчера тысяча четыреста восемьдесят шесть человек. Нас здесь семь тысяч без трёх человек было вчера утром…

– …Дамагоевых примерно в четыре раза больше полегло. В темноте оттаскивали трупы от стены. А вот, сколько раненых у них… Но у них нет стольких лекарей. Кстати, Солнечные жрецы намерены тоже сражаться.

– Не пускай пока, пусть берегутся, – сказала я. – Некому будет мечи держать, возьмём и их, а пока пусть своим делом занимаются. Надо беречь тех, кто спасает нас и возвращает воинов в строй.

И вот мы наверху стены, кровь, из-за прошедшего ночью дождя, не высохла, а только глубже въелась в дерево, пропитав его насквозь, и стены теперь сильно пахнут вчерашней кровью, запах, смешанный со свежим запахом древесины настолько густой, что на ум приходят мысли о том, что здесь перемешаны человеческие и древесные тела и потоки человечьей и деревянной, не видной нам, крови…

Сегодня Дамагой в свежем алом плаще, солнце сверкает на его шлеме.

Я же свой сняла, открыв ему лицо.

– Сдавайся, Ава, столько людей гибнет, ради чего?! Я не трону никого из вас. Возьмёшь себе этого в мужья. А ежели не хочешь, коли стал постылый, так возьми Белогора… Али ещё кого… Я разрешу тебе всё, только откажись от упрямства глупого! Будете сыты и не обижены.

Царица захохотала, задирая подбородок:

– Дак я за пищей-то никогда сильно не страдала, братец, сытость для меня последнее дело, приходилось, знаешь ли, одной краюшкой в неделю пробавляться и ничего, от этого только польза: прояснение в голове наступает, какого тебе от жиру и довольства вечного не достичь!.. А вот мужей перебирать царице не к лицу, у царицы государь – муж, он моя держава и моя родина! Он мой меч и смысл!.. Так что ты голодных тут не ищи, Дамаш, мы Солнцем сыты могём быть. Ступай восвояси, где ты его там обрёл, Север твоим не будет!

– Я – Ольг! Это ты, проклятая девка, заняла моё место! Я рождён был для трона! – завопил Дамагой.

– Ольг!?.. – преувеличенно изумляясь, выкрикнула царица. – Ну, нет!.. Нет, низкий! Ольги чужих ратей на родину не приводят!.. Вон ступай, грязный ублюдок и подручных подлых прихвати с собой! – выплюнула она ему на голову.

Дамагой возопил, срывая голос:

– Сдохнешь! Сдохнеш-шь!.. И детей твоих повешу как щенков, тебе покажу, смотреть будешь глазами своими дьявольскими, как они станут в петлях извиваться!.. Потом любовника твоего распнём… За ним – царя. Белогора… А там уже и тебе башку своим мечом снесу! – орёт Дамагой, совсем потеряв самообладание.

– Давай-давай! – продолжила хохотать Онега, совершенно не тронутая его словами. – Ты мало до чего ещё не опустился! Убей единокровную сестру, ублюдок! Ублюдком родился, ублюдком и кончишься!