Последняя фраза далась Биллу с трудом. Казалось, будто режет себя по живому.

– А теперь я сижу в пещере, где полно мертвых гоблинов и воняет дерьмом.

Балур смущенно поерзал. Хлопнул себя по животу.

– Э-э, имею пардон. Сырая гоблинятина… она суть нехорошо держится внутри.

Долгое время висела тяжелая тишина.

– В общем, проблема в том, – наконец виновато сообщила Чуда, – что уже век с лишним тавматобиологи не выезжают в поле. Главным образом из чувства самосохранения. Объекты изучения весьма склонны поедать изучающих. Фактически, если я не ошибаюсь, я первый за последние двести лет тавматобиолог, попытавшийся изучить драконов в их среде обитания.

Билл отметил, что в ее голосе проскользнула невольная – и неприятная – нотка гордости.

– Знаете, проблема в том, что вы решили их изучать, вместо того чтобы перебить и распродать на вес, как свинину.

Билл сам удивился тому, как грубо и цинично рассмеялся над своей же шуткой. Такого он за собой раньше не замечал. Вот чем еще Мантракс наградил его: горечью.

Да, если распродать драконятину, может, хватило бы денег заплатить налоги и выкупить ферму.

– Из моего опыта, – поведал Балур, вытаскивая из-за пояса небольшую стальную фляжку, – если суть необходимы монеты, лучше их просто взять.

Билл опять услышал свой горький смех, прозвучал он так же гадко, как и предыдущий.

– Единственный, у кого водится монета в здешних краях, – это Мантракс.

Балур откупорил фляжку, поболтал ее и улыбнулся, показав весь набор нечистых желтых клыков.

– Значит, в сути будем крадущими у Мантракса.

Украсть у Мантракса.

Память хлынула на Билла рекой, унесла в другое время, другое место.

Был теплый летний вечер. Билл сидел, привалившись спиной к дереву. Над головой – голубое небо. Вокруг – птичьи трели, смех. Память – россыпь деталей среди обрисованного крупными мазками мира. Билл еще малыш. Наверное, шесть лет. Или семь? Отец послал собрать яблоки в саду, пока не сгнили, но Билл лодырничал. И Фиркин тоже.

А он тогда… разве он сильно отличался от человека, найденного в пещере? Наверное, борода была аккуратнее подстрижена. Но шевелюра такая же дико всклокоченная, хотя немного опрятнее и умереннее, чем сейчас. Скажем, выглядела дико по-заячьи, а не по-волчьи. Пузо не торчало. И на висках было больше темных волос, чем седых. А вот глаза… Билл хорошо помнил их. Тогда в них светились ясность и покой. Теперь от ясности не осталось и следа.

Восемнадцать лет назад. Вроде не так уж давно. А ведь целая жизнь прошла.

– Фиркин, а здесь хорошо, – пропищал малыш Билл, с трудом проталкивая слова сквозь набитый яблоком рот.

Фиркин кивнул, прожевал и проглотил, затем ответил:

– Твой папка хорошее место устроил.

– Нет, – сказал Билл, не это имевший в виду. – Я про все.

Он повел рукой вокруг.

– Про долину. Кондорру.

Билл ожидал, что Фиркин улыбнется. У него была удивительная улыбка – будто солнце заглядывало в окно. Его улыбка озаряла душу, давала силы и несла за холмы и горы. Но Фиркин не улыбнулся. Он скривился.

– Парень, бывали дни и получше. Бывали – у всей долины.

Билл не понял. Но не хотел показать, что не понял. Фиркин не делал скидки на малолетство. Обращался с ним как со взрослым. И забавный был очень – так шутил с мамой, что та цокала языком. Билл не хотел, чтобы Фиркин посчитал его маленьким и перестал шутить.

– Да, – подтвердил Билл. – Но драконы следят за порядком.

Он однажды видел Мантракса. Честно говоря, жуткий зверь – крылья грохочут, пасть ревет, коровы от страха шарахаются. Билл помнил и мамин визг, и суровость в глазах отца. Но потом… потом явилось восхищение и даже гордость. Такой огромный, могучий – и не чей-нибудь. Наш дракон. Наш хозяин. Как хорошо, что он выбрал именно Кондорру и сделал ее особенным местом.