– Конечно. Я буду очень ждать.

На том и расстались.

На третий день после бала помощница кастелянши Прасковья Филипповна затащила Марину в свою кладовую.

– Ты, что ль будешь Бирюкова-Унгерт? – спросила она, подозрительно оглядывая девушку с ног до головы.

– Я

– Ой, я сумлеваюсь. Все тебя Бирюковой кличут, а про Унгерт не слышала. Хотя тута второй годок дорабатываю.

– Вы не сомневайтесь. Спросите у фрау Штольц. «Унгерт» – это фамилия папеньки. Он внучатый племянник барона фон Унгерта, банкира в Амстердаме.

– А-а… – протянула Прасковья Филипповна. – Тогды…, конечно…. Значитца, ты натурально Бирюкова-Унгерт?

– Ну, да! А вам-то, какая разница? Бирюкова я или ещё и Унгерт?

– Мне-то, всё едино. Ты хоть, вобче, без фамилиев будь…. Вон в деревне-то, бабы живут без фамилиев и не хворают, а у тебя их две. Страсть господня!

– Вы меня, зачем звали? Если дела нет, то я пошла. Мне недосуг пустые разговоры разговаривать.

Прасковья Филипповна обиженно поджала тонкие губы.

– Ну, так и иди…. Как досуг будет, то загляни ко мне. Может, я и на месте буду…

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем я буду к вам заглядывать?

– Как это зачем? Здоровья пожелать и письмецо получить.

Первый раз в жизни Марине захотелось убить человека. Она, как манны небесной ждёт письма от Грехова, а эта несносная деревенская дура, своими вопросами тянет кота за хвост. Убить, её мало.

– Вы мне письмо хотели передать?

– Знамо дело. Письмецо от офицерика. Ужасть, как упрашивал, и за услужение рубликом одарил.

– Где письмо? – тихо спросила Марина, уже боясь за себя. Не ровен час действительно убьёт помощницу кастелянши.

– Где-где? Вестимо, у меня. – Ответила Прасковья Филипповна, продолжая перебирать белоснежные простыни.

– Что же вы мне его не даёте?

– Дык ищу.

– Что вы ищете?

– Дык письмецо ваше ищу. Намедни, для пущего сохрану, кудыть-то в стопку белья сунула, а теперь ищу.

От нетерпения Марина начала мерить шагами тесную каморку бельевой.

– Вы долго ещё будете искать?

– Девонька! Ты хоть и с двойной фамилией, а обождать придётся. Скоро только дети делаются.

Углубляться в процесс делания деток «по-быстрому», на просторах Российской Империи, не пришлось. Письмо было найдено совершенно случайно в переднике Прасковьи Филипповны.

– Ой! – удивилась она. – Чевой-то я тогда сунула в бельё, если не письмецо?

Марина трясущимися руками схватила письмо, как голодный – кусок хлеба. Сломала печать и попыталась его прочитать. Невесть откуда взявшиеся слёзы, заполнили вдруг глаза. Читать не было никакой возможности. Она видела лишь строки красивого, каллиграфического почерка. Буквы, искажённые слезой, не желали складываться в слова, которые она жаждала увидеть.

Прасковья Филипповна, увидев слёзы девушки, засуетилась:

– Ты…, это…, погодь плакать-то. Али како горе приключилось?

С причитаниями сунула в руки Марины ситцевый платочек.

– Ты, значит, сперва слёзки-то утри…. сопельки подбери. Опосля читать-то будешь. Может быть всё и обойдётся. Али кто помер?

Марина только махнула рукой на слова Прасковьи Филипповны, вытерла глаза платком, подошла поближе к окну, и полностью отдалась чтению желанного письма.

«Мадмуазель Марина!» – писал Грехов. – «С полным респектом и сердечным уважением, осмеливаюсь, с Вашего разрешения, отвлечь Ваше внимание от трудов Ваших по ваянию из себя перспективного человека, на мою серую личность, страдающую от ран Амура. Вы своей красотой и блестящим умом разбили сердце солдата и пленили его душу. Таких, как я, у Ваших ног десятки, и думать о взаимности, не смею! Знаю – не достоин даже Вашего дивного взгляда, но жить подле Вас и не видеть Ваш волшебный образ выше моих человеческих сил! Потому, в конце недели подаю рапорт, о переводе меняя на Кавказ, где в боях с абреками мечтаю сложить свою несчастную голову. Прощайте и простите меня за неимение такта и наглость в открытии поразивших меня сердечных мук. Живите счастливо много лет и знайте, где-то в мрачных теснинах Кавказа бьётся горячо любящее Вас сердце и ищет военный случай, дабы покончить счёты с жизнью.