* * *

Вечера холостяки чаще всего коротали за разговорами. К ним на огонек заглядывали и семейные. Порой посиделки затягивались за полночь: у каждого за плечами была интересная, полная событий жизнь.

По большей части вспоминали детство, родителей, места где жили. Это объединяло их и поддерживало дух братства. Но, как ни старались избегать воспоминаний о революции, о Великой20 и Гражданской войнах, все равно нет-нет да и сворачивали к этой кровоточащей теме…

– Что-то Шалый который день не заглядывает. Без него скучновато, – однажды обронил мичман, срезая нагар с фитиля светильника.

– Опять, поди, полы драит, женушка-то у него на сносях. Сходи, помоги, коль соскучился, – с улыбкой откликнулся поручик Орлов.

Он был, что называется, книжник. Благородный, элегантный и вместе с тем несколько высокомерный молодой человек. При этом в боях показал себя столь отважным и грамотным офицером, что генерал неоднократно отмечал его в приказах.

– А что, я это запросто! На флоте изрядно драить пришлось!

– Послушай, мичман, ты ведь вроде из землепашцев. Рассказал бы, как морским волком стал.

– Ничего романтичного. Наша семья по переселенческой программе в 1911 году переехала всей улицей из Костромской губернии в Уссурийский край, в поселок Терней. Это на берегу Японского моря. Как и многих, батю поманило обещание безвозмездно выделить 100 десятин21 земли по выбору. К тому же, проезд оплачивали, да еще в дорогу на каждую душу выдавали по полтине золотом и пуду зерна.

Отец с соседом взяли на новое место столько инвентаря, машин, скарба и скотины, что пришлось к нашему вагону прицеплять еще открытую платформу и телятник.

Земли оказались плодородными. В кредит купили двухколёсные плуга, жатки-самосборки, конные грабли. Урожаи были отменные. Построили в складчину мукомолку. Пасека разрослась до ста семей. Дичи в тайге оказалось столько, что иной раз стреляли прямо со двора. Про рыбу уж и не говорю. За мануфактурой и прочей надобностью ездили в Харбин. Там всё было дешевле – товар таможенными пошлинами не облагался.

В достатке жили. У кого-то он был больше, у кого-то меньше – кто как смог развернуться, но никто не бедствовал. Да и грех было жить по-иному – море и земля кормили с избытком. Имелись, конечно, и лодыри, хотя и им вольготно жилось. Не считалось зазорным отвесить такому нескладехе меру муки. Наперед знали, что долг не вернет, но давали. И не подозревали тогда, что подкармливаем на свою голову тех, кто в восемнадцатом году, оказавшись в комбедах, нас же, своих благодетелей, достигших достатка упорным, каждодневным трудом, придут раскулачивать.

– Точно! Мы сами взрастили опору для большевиков – постоянно такого рода бездельникам жалеючи помогали. Я не про тех, кто увечный, такому дать – святое дело, а про любителей жить за счет других, – согласно закивал ротмистр. – Извини что перебил.

– Когда дошла весть, что началась война с германцем, хотя переселенцев не трогали, отец собрал нас и сказал: «Негоже нам, пятерым здоровым мужикам, в стороне оставаться – кому-то надобно на фронт идти».

Поскольку из всех только я был холостой, я и вызвался. В шестнадцатом году закончил во Владивостоке мореходку. В двадцать первом наш миноносец подорвался. Меня после санчасти откомандировали на охрану складов на острове Русском. А как услыхал про набор Пепеляевым добровольцев в Якутскую дружину, так сразу и записался. А дальше вы знаете.

– Получается, что мы с тобой, мичман, почти земляки. Я ведь из Ярославской губернии, – неожиданно присоединился к беседе обычно помалкивающий поручик Орлов. – Господа, вы будете смеяться, а мне почти каждую ночь снится наше родовое поместье. Будто брожу я, то по усадьбе, то по аллеям старого парка… Все дотла сожгли! Другом нашей семьи был художник Нестеров, и все четыре картины, что он отцу подарил, в огне погибли....Непонятна эта страсть к разрушению. Почему бы не устроить там, скажем, школу? Сжигать – какая польза?