Что это я? – текут слёзы: больно дёрнула её за ручку… И от бабушки, от мамы уехала далеко! От Веруньки. Да и папу теперь жальче.
Бухта подковой. А впереди ворота рейда, и на нём далеко рыболовный катер. «Оболь», от которого осталась «боль». С тем рыбаком, которому нравятся синеглазые девушки…
Цех новый, в нём не воняет. «Не работали тут с тухлятиной», – реплика учётчицы. Ледяная вода хлещет. Порционка брызжет рыбой; те, кто рядом с агрегатом, укладывают первыми. Они с Настей посредине.
Справа – тётка. У неё острый живот, кривые ноги. Откуда она, где обитает: у берега или наверху, в старых бараках или в новых? У неё муж преступник («Опять в тюряге, скотина!» – говорит она учётчице Але). Вроде, Риты: одна с детьми. И она, как преступница, например, речь. Зовут Тонькой.
В их группе ни Рита, ни Валя, ни, тем более, Галя (господи, спаси!) не бранятся. Сандра не употребляет. Бывая на факультете филологии, была на лекции об этой лексике… Настя до работы в цехе не ругалась. О подруге она знает далеко не всё. «У тебя парень фарцовщик? – Ещё в пути спросила Настя, оглядев джинсы, – у меня один…» Сандра неопределённо махнула рукой, не говоря, что привёз мамин брат, дядя Петя. Он работает в Вашингтоне, инженер электронных процессоров.
– Нет, ты гляди, Тонька-то! – Руки Насти укладывают в банки мокрые ломтики.
Тонька прёт таз, вернее, огромный дуршлаг. Из дырок бьёт вода. Пока добегает до места, воды нет, а в решете полно рыбы; поднапрягшись, вываливает на рабочее место, и давай расфасовывать.
Настя вопит:
– Ворует нашу рыбу! Это наша рыба, она бы пришла к нам, а ты её хапнула!
Тонька, не отвлекаясь от работы, в ответ такое, что шедевр про камбалу меркнет. И Настя орёт. У неё гневные глаза на милом полноватом личике «шоколадной Алёнки». Сандра готова защитить Настю и от Тонькиных слов, и от тех, которые выкрикивает сама подруга. Но это невозможно. Они тут в эпицентре какого-то дикого горя!
На крик – Аля. Теперь орут втроём.
Рыбу выработали.
Во дворе японец – так же.
Она идёт Крабозаводском. Это наименование на отправленных домой конвертах. Но иначе, как Шикотан, не называют.
Шикотан он и есть Шикотан… Оглядывает округу: вот он, Шикотан, бывшая какая-то резиденция древних японских правителей.
В центре – топь, укрытая досками, на них – сарай непонятной функции. Неподалёку темные от времени бараки. У берега, в одном ряду с магазинами, столовой, клубом и поликлиникой – дома, где живут не временные. Тут полно людей, которые, будто старик со старухой, «у самого синего моря»… Нет пляжей. Новые бараки вверху. К ним и подведены лестницы, для живущих внизу, – аварийный выход, как при пожаре… Оттого и зовут цунамными.
Надо бы в цех… Но медлит. Вон сарай непонятный, вон столовая; из дверей тётки в белых халатах. Так и ходят посёлком, будто он – один большой завод. Крабо-заводск.
Крабы. Пирсом бегают довольно прытко, будто ёжики. Иные и колючие. Настя консультировалась у японца, как их «чистить». Вот краб «королевский», – внятно говорит по-русски этот дедушка.
Дождь опять.
– Саша! Рыба пошла!
Вид у Насти виноватый. Но и довольный:
– Это всё равно, если б она нахально встала на конвейер рядом с порционкой, где одни местные.
Сандра рассказала бы ей про Ситку Чарли и про охотников за ложными солнцами. Но актуальней – лекцию о бранной лексике, в основе которой – отрицание веры, Христа и богоматери. Не понимая этого, некоторые люди и в церковь ходят, и матом кроют. Тема для доклада об истории религий.
Рыба пошла, и надо укладывать.
Ночью выходят из цеха. Дождя нет. Луна над островом. Также тепло, как в Евпатории, и также не густо, а легко пахнет морем.