– Очнулась, – прорывается сквозь панику голос Ионаса.

Он стоит в темноте, разглядывая меня с холодной пристальностью, которой обычно удостаивает нищих и прокаженных. Выражение его лица настолько сурово, что я испуганно шарахаюсь назад.

– Ионас, – хрипло зову я, пытаясь вырваться из оков. – Что происходит? Почему я здесь?

Он кривит губы в отвращении.

– Ты меня видишь? – спрашивает Ионас и добавляет, как бы сам себе: – Ну, конечно же.

– Я не понимаю, – говорю я и сажусь. – Почему я здесь? Почему меня приковали?

Ионас зажигает факел. Яркость света настолько меня ослепляет, что приходится прикрыть ладонью глаза.

– Ты видишь меня в полной темноте и еще смеешь спрашивать, почему ты здесь?

– Я не понимаю, – повторяю я. – В голове все смешалось.

– Как ты можешь не помнить…

– Не говори с этим! – обрывает Ионаса холодный голос.

Из угла поднимается отец, лицо его сурово. Прежде скрытый колонной, он все это время был здесь, и теперь я его вижу, несмотря на окутывающий угол мрак. Почему я его вижу так ясно? Ионас зажег всего один факел. Укол страха пронзает нутро, я вспоминаю слова Ионаса: «Ты видишь меня в полной темноте»…

Отец коротко кивает Ионасу:

– Позови остальных.

Тот спешит вверх по лестнице, оставляя отца, похожего на призрак, в полной темноте. Он приближается, и его глаза горят странным чувством. Гнев? Отвращение?

– Отец! – шепчу я, но он не отвечает и, присаживаясь передо мной на корточки, скользит взглядом по мне, пока не останавливается на животе. В платье рваная дыра, видна гладкая кожа. Я смущенно прикрываюсь, но что-то, видимо, не так.

Что я забыла?..

– Даже шрама нет, – замечает отец странным, отрешенным тоном.

Он что-то сжимает в руке… мамин кулон.

Должно быть, снял с моей шеи, пока я спала.

По моей щеке скатывается слеза.

– Отец! – хриплю я. – Отец, что же это? Почему я здесь?

Тянусь к нему, но замираю. Он суров, неприступен. В нем будто на медленном огне кипит отвращение. Почему он не отвечает? Почему не смотрит мне в глаза? Я бы все отдала, чтобы он меня обнял, сказал, что я совсем зря так испугалась, его милая глупенькая девочка.

Отец ничего этого не делает, лишь смотрит наконец мне в лицо с этим ужасным, отрешенным отвращением.

– Лучше бы ты просто умерла, – выплевывает он.

И тогда я вспоминаю.

Ритуал Чистоты, приближение главного смертовизга – какими холодными были эти черные глаза, когда мы встретились взглядом. Слезы уже всерьез льются по щекам, когда я вспоминаю джату и деревенских мужчин с оружием. Кровь на снегу. Отец в опасности. А потом голос, рвущийся с моих же губ… ужасный, нечеловеческий голос… и сразу же взгляд отца, с которым он приказал Ионасу пронзить меня мечом. Взгляд, который я поняла лишь тогда, когда увидела сочащуюся из живота золотистую кровь.

– Нет… – шепчу я, сотрясаясь в рыданиях.

Я почти наяву чувствую, как погружается в плоть зазубренный клинок, как меня окутывает тьма. Я раскачиваюсь взад-вперед, погруженная в ужас так глубоко, что почти не замечаю гулкие шаги по ступеням, не вижу приближающиеся силуэты. Лишь спустя несколько минут я поднимаю глаза и понимаю, что надо мной старейшина Дуркас увлеченно читает Безграничные Мудрости, а подле него молча стоят забинтованный Олам и другие. Здесь их всего пятеро. Гадаю, где же остальные, и в сознании вспыхивает образ – спины двух старейшин ломаются под ударами когтей смертовизга, – заставляя желудок сжаться.

Сгибаюсь пополам, на языке едкий привкус рвоты. Старейшина Дуркас выходит вперед, его глаза полны отвращения.

– Подумать только, какую тварь мы пригрели.

От его слов тошнота встает у меня в горле комом. Бросаюсь на колени, тяну руки.