– Ты от работы всячески отбивайся, – наставлял Никиту товарищ. – Меня некому было предостеречь от этого жадины ненасытного… Погляди, каков я стал. Совсем извелся, а был молодец! Тебя хоть спасу…
Никите не дали есть ни вечером, ни утром.
Курбан плетью и кулаками старался вколотить в него уменье. Никита стоял на своем. В его душе росло упорство и гнев на хозяина.
Обозленный двухдневной возней с неуклюжим рабом, Курбан пустил в ход плеть:
– Вот тебе, урус, собака! Вот тебе!
Кровь проступила через рубаху. Булат стонал:
– Смертынька моя пришла… Прощай, Кондратий…
Самсон вступился за избиваемого:
– Эй, хозяин, нехорош дело! Зачем старый человек бьешь?
– Твое это дело?
Курбан мимоходом стегнул армянина и вновь набросился на Никиту с плетью. Неистово хлеща старика, он свирепел с каждым ударом.
Татарин повалил Никиту на пол и топтал ногами. Старик лишился чувств и лежал как мертвый. Курбан опомнился, пробормотал со злостью:
– Сдох!
Кондратий наклонился к товарищу:
– Дышит… живой… – И с укором Курбану: – Не жалко двух тэнга? Не годен человек к работе – продай!
– Э-э! «Продай, продай»… Кому бездельник нужен?
– Сбудем. От медника Гассана я слыхал, управитель сеида[76] ищет садовника. Туда старика и спихнуть. Барыш получишь!
– Какой барыш! Хоть бы свои вернуть!
Булат открыл глаза, застонал.
– Живуч, негодный! Коунрад, отведи его домой. Скажешь старшей ханым[77], пусть хорошо покормит дня три… – И вдруг испугался: – А если не купят уруса?
– Я его подучу, как себя за хорошего садовника выдать.
– А он и там не годен окажется?
– Нам какое дело? Его спина в ответе…
– Ты хороший раб, Коунрад!
Глава 5
Во дворце Кулшерифа
Хитрость, придуманная Кондратием, удалась, хоть и дорого обошлась Булату. Старик попал туда, куда прочил его москвич. Кондратий расстался с товарищем, с которым можно было говорить о потерянной родине, делиться горем… Он пожелал Никите удачи на новом месте:
– Там полегче будет… А мне уж недолго работать на Курбана, он немало людей переморил…
Уединенным было владение духовного владыки казанских мусульман сеида Кулшерифа. Еще можно было попасть в селямлик[78] с разрешения нишана[79] Джафара-мирзы, но никто не проникал на женскую половину дворца, где под строгим надзором Кулшерифовой матери жили жены первого казанского вельможи. Внутренний двор женского помещения был занят садом; туда и поставил Джафар-мирза старого Никиту ухаживать за цветами и деревьями.
Обилием садов не могла похвалиться Казань – слишком скучился огромный город в крепких дубовых стенах с десятью воротами, откуда шли дороги на все стороны: в Сибирское царство, к соседним ногаям, в Крым, в Москву.
Хорошо было в саду Кулшерифа-муллы. Кроны лип ежегодно подрезались; под их тенью царила прохлада в самый знойный день. Ветры, поднимавшие пыльные вихри в закоулках бедноты, не залетали в сад, за высокие стены. Большие пестрые бабочки яркими пятнами метались среди деревьев…
Однажды к Никите подошла женщина в халате, накинутом на голову:
– Ты русский? Свой?
– А, ты землячка! – догадался старик. – Зовут как?
– На Руси Настасьей звали. – Женщина сбросила халат, подняла черное волосяное покрывало. – Гляди…
На Булата смотрели огромные блестящие глаза в темных впадинах. Лицо полонянки исхудало, на почерневших губах была скорбная улыбка.
– Зачем открылась? Покарают…
– Кого карать-то? Последние дни доживаю. Сглодала чахотка… – Настасья кашлянула. На губах показалась кровь.
Женщина подвела Никиту к скамейке, усадила. Булат выслушал скорбную повесть Настасьи.
Она была крестьянка из-под Нижнего Новгорода. Десять лет назад на родную ее деревню неожиданно налетели татары. Кого поубивали, кого похватали в плен. Стала рабой и Настасья, которую полонили с грудным ребенком. О судьбе мужа Настасья ничего не знала: жив ли он, тоскует ли по жене и дочке на родной стороне…