Я повернулся к нему.

– Вообще-то…

– Что «вообще-то»? Соглашаетесь или нет?

Второй метрдотель поставил перед нами поднос с бутербродами с икрой.

Гарри воскликнул:

– А они умеют угощать! О, какой жемчужно-серый цвет… крупнозернистая икра. Берите… На другом подносе – прессованная…

Из гордости я проигнорировал. Я еще мог позволить себе полкило белуги, а когда получу пятьдесят тысяч долларов – килограмм. До отвращения.

– Как девушка?

– Если бы вы могли хотя бы назвать ее имя…

– Да ваша Дженнифер…

– Вы познакомитесь с ней и увидите – она восхитительна.

– Странное семейство…

– Странное? Почему? Все странны. Семейство рабочих имело бы те же недостатки и достоинства, что и они. Какой бы общественный слой вы ни взяли, люди мечтают о деньгах, о власти, о сексе. Итак, ваши заявления…

Он облизал свои пальцы. Я взял бумажную салфетку из пачки и дал ее ему. В это время гарсон принес и протянул мне стакан томатного сока.

Гарри продолжал:

– Отчасти я живу ими. Я люблю тех, кем занимаюсь, я заменяю семью. Я горячо отстаиваю их интересы, но могу попросить крупные суммы. Я так и делаю, деньги мне нужны. Я небогат по происхождению.

– Иначе вы работали бы задаром?

– Нет, – сказал он, – но был бы независим от материальных вопросов… В вашем возрасте я был очень честолюбив, не был неумехой, как вы, в части очарования.

– Неумехой в части очарования?

– Нахожу это определение красивым. Вам еще надо созреть. В вашей профессии нет возрастного предела. Когда чувствуешь, что утратил гибкость, меняешь регистр. С некоторых пор я много занимаюсь одним американским другом и семьей фон Гагенов. Можете спрашивать все, о чем угодно.

– Все?

– Все. А по ходу я беру проценты. Если они получают деньги, я тоже получаю. Справедливо, не так ли? Я люблю их.

– Остановитесь, а то я разрыдаюсь!

Он покачал головой:

– Не сердитесь… Вот увидите, придет день, когда вы будете признательны за то, что были здесь сегодня вечером. Когда вкусите радость от процентов, скажете мне спасибо…

– Так делают в Америке.

– А кто сказал, что вы не будете там работать?

Оркестр начал играть «На прекрасном голубом Дунае». Гарри отбивал такт, качая головой.

– Когда я был молод, я танцевал вальс. Есть в вальсе нечто такое…

– Избитое, тошнотворное.

– Не поносите ретро, – сказал Гарри, – Уверяю вас, есть люди, даже молодые люди, которые любят вальс. Посмотрите вон туда, человек в костюме Робин Гуда… Направо, дальше, вон там… Видите?

Я увидел Робин Гуда.

– Его родители владеют заводом, выпускающим оптические приборы. Ему, наверно, лет двадцать шесть, и он любит вальс. Мари-Софи выходит с ним. Ей будет трудно пристроиться…

– Но почему? Такая красивая…

Гарри говорил шепотом:

– Друг ее матери – настоящий царек, наполовину грек, наполовину латиноамериканец. Он обожает эту девочку и делает ей великолепные подарки. Там Мари-Софи чувствует себя звездой…

Мне стало жарко. Я отыскал стеклянные двери-окна, выходящие на террасу.

– Вы слушаете меня, Грегори? – спросил Гарри, обиженный.

– Робин Гуд спит с Мари-Софи?

Гарри зажал себе нос.

– О таких вещах так не говорят… тут не говорят. Мари-Софи, как она говорила, хотела бы иметь мужа и семью на старинный манер. И это возбуждает друга ее матери.

– А ему сколько лет?

– Шестьдесят.

– Ого! Эта малышка уже чересчур…

Гарри поднял вверх руки:

– Ей восемнадцать лет. Я не говорил, что у нее что-то было… Альварес питает к ней отцовские чувства…

Томатный сок обжигающе подействовал на мой желудок, мой пищевод пылала. Чтобы погасить огонь, я съел бутерброд с белугой.

– Если я провожаю старшую…

– Дженнифер.

– Вот именно. Я хочу иметь письменную гарантию, подтверждающую, что сорок пять тысяч долларов будут выплачены мне тотчас по прибытии в Лонг-Айленд.