Впрочем, и ту, в которой выросла она, воспроизводить ей ничуть не хотелось.

Ее будущая семья, верила Глория, выберет средний путь. Не такой ухабистый, как пройденный ею, но и не такой нормальный, как у Оберли.

– Вообще-то, – сказала Глория, – я в нашу контору иду.

– Голубка. – Барб взяла ее за руку, словно собираясь объяснить бедняжке, откуда берутся дети. – Сегодня никто работать не будет. Мы только что пережили землетрясение.

– Я знаю.

– А и не было бы его, нельзя же приходить на работу в пять утра.

– Я знаю, Барб.

– А если бы такое время и годилось для работы – ты разве не в отпуске всю эту неделю?

– Я хочу убедиться, что там все в порядке. Статуэтки Карла…

Ответом ей стала ухмылка Барб.

– Карл любит их, – сказала Глория. – Если они разбились… да и вообще, там, наверное, полный кавардак.

– Нормальное дело во время стихийного бедствия. Полный кавардак.

– Мне все равно заняться больше нечем, – сказала Глория.

Барб пожала плечами:

– Тебе следует стать президентом.

– Компании?

– Соединенных Штатов. В городе никто, кроме тебя, на работу сейчас не идет. Подобное трудолюбие не помешало бы избираемым нами лидерам.

– Но это же важно. Для Карла.

– Ну еще бы.

Глория полагала, что намерения у Барб самые добрые: она помогает подруге «не стоять на месте» – или как там это называется в «Редбуке»?[2] Но Глорию это злило ужасно. Ничего такого, что ей следовало бы «преодолеть в себе», у нее не было. Была возможность, а возможности следует принимать с открытыми объятиями.

– Он в Мексике, – сказала Глория.

– Там он в большей безопасности, чем здесь. – Барб встала, подошла к холодильнику и принялась наводить порядок среди расползшихся по его дверце магнитиков с зажимами для бумаг. – Один поехал?

– Да.

– А ты, стало быть, преследовать его по пятам не захотела, верно?

– Ты нынче не в духе, – сказала Глория.

Барб выпрямилась, держа в руке табель успеваемости сына.

– Ну, сейчас пять утра, нас только что тряхануло. Впрочем, ты права. Я лезу не в свои дела.

– Вот и не лезь, пожалуйста, ладно?

Они обернулись на шлепки босых ног.

– Мам… о, привет.

Присутствие Глории Джейсона ничуть, похоже, не удивило. Пламя свечей отражалось в его чумазых очках. Одет он был в одни трусы. Грудь у мальчика была немного впалая – подарок от родни со стороны Кении. Раздетым Джейсон выглядел младше своих девяти лет; одевшись, обретал такую профессорскую уверенность в себе, что Глории начинало казаться: еще немного, и он получит в каком-нибудь университете пожизненный пост.

– Лампа разбилась, – сообщил он Барб.

– Какая?

– В кабинете.

– Я же сказала тебе, Джейсон, не заходи в кабинет. Там стекло может быть на полу.

– Там и есть стекло, – терпеливо объяснил Джейсон. – Потому что лампа разбилась.

Барб посмотрела на Глорию: «Видишь?»

– Закрой дверь и не суйся туда. И обуйся. И закончи приборку в твоей комнате.

– Я закончил. Можно я теперь с «Плейстейшн» поиграю?

– Электричества же нет.

– Ну, я все-таки попробую, можно?

Барб кивнула, и Джейсон удалился, на ходу почесывая плечо.

– Спит еще наполовину, – сказала Глория.

– Да. – Барб взглянула ей в глаза и мягко сказала: – Насчет Карла. Я ничего такого в виду не имела. Просто выглядит это странно, вот и все. Бежишь в офис мужчины, как будто ты его…

Она не закончила, и Глории захотелось подсказать: «Жена? Рабыня?»

– В конце концов, на дворе уже девяностые, – сказала Барб.

– Уже нет.

– Да знаю. Просто «девяностые» произносить легче, чем «двухтысячные». А кроме того… – Барб вздохнула, – мне хочется, чтобы все еще были девяностые.

– Не понимаю, какое отношение это имеет к тому, что я иду в его офис.