Только с третьей попытки я встал.

«Иди домой!» – сказал пацану.

«Как же я тебя оставлю!» – неожиданно бодро ответил тот, и я понял, от страха, который ему пришлось пережить, он даже перестал дрожать.

Разноглазый, видимо очухавшись раньше, чем я, начал канючить:

«Слышь, кореш! Ну чего мы бодалки друг на друга навострили? И козе понятно, что на своего нарвались. Давай мировую?»

Я молчал. Во-первых, мне, кажется, лень было говорить. А потом – зачем? Неужели нужен он мне, чтобы я с ним мирился.

«Гад буду, – продолжал он, – мы еще пригодимся тебе. А если скорешуемся, и собачке дело найдем. У-у, зверюка! Хороша!»

Видимо поняв, что говорят про нее. Норма подвела к его горлу свои клыки.

Попив из Волги раз пять, я наконец понял, что могу идти.

«За мной, Норма!» – сказал я и пошел, не оглядываясь, только слыша, как те трое, оббивая, видно, друг с друга пыль, говорили мне вслед какие-то слова, смысл которых для меня не имел значения.

И вдруг я остановился. Меня стреножила мысль: а откуда, собственно, взялась Норма? Может, я грежу. Ведь я отлично помню, что закрыл ее в халабуде на заложку, которую она отодвинуть сама не смогла.

И я, сразу обретши силы, чуть ли не бегом ринулся домой. Вернее, туда, где сейчас жил.

И предчувствия меня не обманули. Еще издали я заметил, как по нашему двору, спонурив голову, ходит мама.

Наверно, у меня не было сил на слезы, потому они не пришли. Не явились и те слова, которые должен я был сказать при встрече с мамой. Все как-то получилось буднично, обыденно и пресно. А может, это мне так казалось одному, потому что башка разламывалась от удара в затылок и где-то внутри спазмами ходили другие боли.

«Как же она тебя послушалась?» – указал я на Норму.

«А разве ты не знаешь, – оказала мама, – на нашей улице сроду секреты в худом кармане носят. Только я Коширину пустошь прошла, как мне уже сообщили, и где ты живешь, и с кем, – она указала на Норму, – и про Мишку стало известно. Жалко его. Цельный был парень. И погиб, как герой. Лишь только не на войне».

Она пристально посмотрела на мою – не очень «смотрогеничную» физию и спросила: «Опять доблести в драках добываешь?»

Я потупился. Мне было стыдно говорить все честно. Стыдно потому, что не хватило характера довести дело до конца. Не сдал я этих дурошлепов ни в милицию, ни куда-либо еще, где бы им ума вставили. Спасовал я, можно сказать, перед ними. Не то что убоялся. Если бы так, то и в драку бы не полез. А сейчас не захотел лишней волокиты.

А мама, оказывается, подождала меня немного, потом подошла к халабуде, отодвинула заложку и сказала: «Иди ищи своего непутевого хозяина!»

И та – по следу – сразу же к Волге кинулась.

В тот вечер мы долго, не зажигая огня, сумерничали. Пока к нам никто не приходил, хотя на улице, конечно же, знали, что ко мне приехала мама.

Мы сидели в потемках и вспоминали довоенную жизнь. А в промежутках между воспоминаниями я кое-что рассказывал – не все, конечно, – из своей жизни.

Погорилась мама, когда я ей сказал, что умерла Марфа-Мария.

«Милушка моя, – сказала, – желанница. Как она тебя в письмах хвалила! Если бы я не знала, что ты за птица, подумалось бы, что ангел к ней с неба свалился».

И еще одну для себя новость я узнал в тот вечер. Оказывается, Савелий Кузьмич был героем гражданской войны и даже орденоносцем. Но только он об этом никому не рассказывал и награду его она только и видела.

Мама, как сообщила, приехала в отпуск. И даже беглого взгляда на меня ей хватило, чтобы заключить, что я больше не должен жить без призора. И через две недели мы с ней обязаны были отбыть в Барнаул.