Я молчу. Но молчат и другие. Потом у меня лоб взмокрел точно так же, как тогда, когда меня Фенька из-под плуга вытаскивала. Затем в холод кинуло. В самом деле, как я докажу, что все это вызнавал из простого любопытства?

Я стал натягивать себе на лоб простыню, и только тогда расхохоталась вся «футбольная команда». Оказывается, это у них розыгрыш такой, как сказал Вратарь, «патентованный» был. Но ведь я не заметил, чтобы сговаривались. Так все у них ладно получилось.

В госпиталь – к ночи на второй день – приехала ко мне тетка. Иконно строгая, аккуратно убрав под платочек волосы, словно была вовсе лысая, глядя на меня, такого смирного, она покаялась:

«И на что я, дура старая, послала тебя на эти чертовы прицепы?»

На это я возразил:

«Зачем меня, дурака молодого, угораздило лежбище себе на плуге делать? На станине бы долго не просидел. Рысил бы себе рядом. Вот и был бы цел».

Но после драки кулаками не машут.

А еще через два дня Фенька приехала. Макухи мне где-то раздобыла. Словно знала, что люблю я ее до смерти. До войны, когда конфет-пряников было вдоволь, и то я ее заместо них постоянно ел.

«Кто тебе эта Певица?» – полюбопытствовал Тренер, когда Фенька ушла.

«Почему певица?» – чуть было не спросил я. Но спохватился. А кто же она, коль без голоса? В этой палате же все наоборот.

– Моя трактористка, – отвечаю.

«Так ты бауэр, что ли?» – опять подал голос Судья.

«Какой такой бауэр?» – уже задиристо спросил я.

«Обыкновенный. Раз свой тракторный парк имеешь».

Пришлось рассказать все по порядку. Но опять я, как говаривал покойный Савелий Кузьмич, не успел вовремя языку «кашки дать». Шлепнул, как Фенька за Танькой с ключом гаечным гонялась.

«Ребята! Держите меня под мышки! – хохоча, заорал Вратарь. – Через него бабы уже на мордобойную дуэль выходят!»

И обо всем этом, возможно, и забыли бы вскоре, как забывали тут о событиях поважнее, если бы еще и Танька ко мне не припожаловала. Это вошла в палату, как домой, и говорит своим томным голосом:

«Здрасьте, соколики! – Сразу глазами зырк: – Где же мой маковый?»

А Вратарь возьми да бухни:

«Это ты, что ли, к его сердцу гаечный ключ подбираешь?»

Огрызнулась она или нет, я не помню, только на меня слюденистыми глазами поглядела.

«Трепач несчастный!» – сказала и так дверью хлопнула, что в соседней палате с потолка штукатурка осыпалась.

Правда, узел к порогу бросила.

Развязали его раненые, а в нем одежонка мужская разная. Братова, наверно. И зачем-то – я так и не понял – кусок мыла.

Стыдно мне стало. И за язык – тоже. Но Судья утешил:

«Ничего, к концу войны они на тебе всем хутором виснуть начнут. Мы-то, видишь, какие женихи. Не каждой с калекой жить охота».

Пригорюнились ребята, присмирели. А мне жутко стало. Неужели война так долго будет идти, что я – по возрасту – стану таким же, как они.

Приехал я из госпиталя, увидел «вольную», как говорил Судья, жизнь, и еще жальчее стало тех ребят, что – обрубками – лежат на больничных койках, разными царапками исписанных, кто и когда на них пребывал и куда выбыл. И картотеки не надо.

И еще заметил я: ни Фенька, ни Танька со мной не здороваются. Ну Танька, вроде, понятно почему. А Фенька дуется какого ляда? Ей-то я чего сделал? Плугом, что ли, переехал?

А тетка, как только я переступил порог ее дома, на причите, конечно, сообщила:

«Боле никуда не пойдешь. Лучше дома сиди. Дале завалинки не пушшу».

«Это почему же?» – спросил я.

«Чтоб ты голову под какую-нибудь «нужину» не подложил».

Хотел я было спросить, что такое «нужина», как понял – это она так машину называет.

«А жрать чего будем?» – не совсем, может быть, тактично полюбопытничал я.