– Друже, а мне всё же удалось определить голоморфность в новых терминах…

Я не отвечаю Саломатину, поворачиваюсь к окну. Сумасшедший! Просто сумасшедший. Далеко внизу валяется на снегу маленьким жучком Пронька. Прямо на проезжей дороге, отделяющей девятиэтажку от хлебного магазина.

– Настя, он не простынет?

– Наоборот, – щурясь через пыльное стекло, разглядывает Саломатин фигурку внизу. – Закалится и болеть не будет.

Настя влезла на подоконник, закричала в форточку:

– Пронька, встань сейчас же! Ты меня слышишь? Встань сейчас же!!

– Вот оно – форточное воспитание, – Саломатин открыл кастрюльку и вдохнул пары. – Амбре!

Слишком он большой оптимист, наш Саша, чтобы покончить с собой в такой вот солнечный день. Пронька встал, отряхнулся и перебежал дорогу.

– Он у меня все окрестности изучил, теперь не заблудится.

Сын вскарабкался по обледенелым ступенькам хлебного магазина, исчез внутри за лёгкой фанерной дверью. С минуту его не было. Мы все стояли у окна и смотрели на плоскую крышу магазина: что под ней происходит? Саша улыбался неизвестно чему, каким-то своим мыслям, может, новой идее, ещё более приблизившей его к решению гипотезы. Но вот покатился из магазина чёрненький клубочек: быстро-быстро, даже ножек не видно, и руками не машет – почему бы это? А за ним продавщица в белом халате гонится, вот, догнала возле самой дороги, отобрала булочку, пальцем погрозила, и скорей обратно в магазин – похолодало, да, похолодало ближе к вечеру.

Я схватил Саломатина за ворот рубахи, прижал, что есть мочи к стеклу и заорал:

– Смотри: вот оно, настало, гляди теперь, этого ты хотел, да? Этого добивался? Смотри, лучше смотри!

А он и сам не мог оторваться взглядом от дороги, где в клубах чёрного дыма исчез Пронька, – там, внизу, тяжело, надсадно рыча, так что весь дом и все, кто в нём живёт, сотрясаются от дрожи, лезли в гору тяжёлые строительные машины-панелевозы. Я расплющил ему губы, нос о стекло. Он согласился, что дальше так продолжаться не может. Ушёл на балкон. Сквозь двойные рамы, закопчённые гарью ближних заводов, затянутые тоненькой вечерней изморозью, виднелась крупная саломатинская фигура, а также разный балконный хлам, доски, на перилах белые пластмассовые ящики для цветов, из которых торчали сухие стебли, припорошённые снегом. Дул резкий, обычный для февраля северо-западный ветер. Просторная рубаха Саломатина рвалась в полёт. Он смотрел на заходящее солнце, плавающее в густом тумане дыма, мял пальцами длинный стебель, который летом был цветком василька. Я отвернулся, чтобы не видеть. Саломатин покончил счёты с жизнью настолько незаметно, что никто об этом даже не узнал. Никто, кроме меня, разумеется. Мне он был чрезвычайно близок, как-никак второе я. А может, даже и первое.

– Пойду, куплю хлеба и булочек.

– Да, пожалуйста, купи.

– Кстати, я тут нашёл подработку: дворником в детском саду. Восемьдесят рублей в месяц, и место для Проньки обещали.

– Ой, хорошо бы! А как же время на… гипотезу?

– Хватит дурью маяться, пора диссертацию кончать да защищаться быстрее.

Пронька носился по сугробам. Я помахал ему рукой и кинулся в хлебный магазин, который вот-вот должен закрыться. Навстречу по обледенелому тротуару осторожно пробиралась женщина в очках с лицом близорукой прачки. Она улыбалась мне, как старому знакомому. На ней длинное пальто, огромные сапоги с медными пряжками, каракулевый чёрный берет…

В раннем возрасте Саша попал на театральную постановку детского самодеятельного театра, о чем нынче рассказывает как о важном, может, и главном событии детства: «И вот когда на ярко освещенную сцену вдруг вышел мальчик в костюме красного помидора с зеленой веточкой на шапочке, я восхитился и понял, что судьба моя решена».