А меня влекло прочь. Я стремилась во Внутреннее Средиземноморье, к искрящейся жизни во всех смыслах этого слова. Мне хотелось стать незаурядным человеком, но я страшилась, что заурядность так и не даст незаурядности развиться. Оттого меня так тянуло к деду. Мне хотелось сидеть на кухне – какое там, на камбузе! – где все уставлено бутылями с заморским маслом, где на полках хранятся специи, от которых в воздухе стоит запах восточного базара, и где можно почесывать за ухом черно-белого кота по кличке Рамзес.

Элиас Йенсен был по природе своей немногословным. Каждое его слово обладало весом. А когда он произносил два предложения одно за другим, я понимала, что самое важное заключено в паузе между ними.

Элиас делал вещи. Облагораживание было его призванием. Он вгрызался в камень, он делал золото. В свободное время он по-прежнему был стюардом; составлял списки провианта, делал закупки, помешивал что-нибудь в кастрюльках на плите, выглаживал камчатные скатерти, штопал носки и расставлял мышеловки в погребе. Я семенила за его жилистым силуэтом, как маленький преданный ученик, и первые слова, которые я выучила, были такими: ведро, молоток, рубашка, топор, котлета. Я шла за ним на запах, когда он колол березовые дрова, когда красил сарай, когда стирал белье и развешивал его на веревке в саду, когда чистил ботинки или трубку, натирал полы так, что половицы начинали пахнуть сосновым лесом.

Отец с матерью никак не могли решить, как меня назвать. Папа звал меня Сесилия. Мама предпочитала Сесилиа. Должно быть, это единственное, из-за чего они пререкались. Я отзывалась на оба имени, не слишком велика разница. Но в пятилетнем возрасте взяла дело в собственные руки.

Я нашла что-то в коробке в старом курятнике, где дед складировал разномастную дребедень. Я наведывалась туда нечасто, все из-за сухого и резкого запаха куриного помета, намертво въевшегося в стены. Я не знала, что это, знала только, что что-то для меня. Думаю, что я отреагировала с той же чувственной жадностью, с какой мальчик смотрит на ладную игрушечную машинку. В коробке лежали еще три похожие штуковины, но эта притягивала меня больше других. Я схватила ее и ходила с ней повсюду не расставаясь. Это заметил дед. Посмеялся. Я думаю, он смеялся над тем счастливым восторгом, который был написан у меня на лице, когда я демонстрировала ему свою находку.

Дед принес жестяную коробку и тряпочку и показал, что следует делать. Я намочила ветошь в жидкости из коробки и принялась тереть находку. Темная поверхность уступила место багряному нутру. Я пришла в восторг. Мне уже доводилось слушать сказки о героях, которые терли волшебные предметы, и неудивительно, что у меня возникли свои собственные, особые ассоциации.

Я спросила: что это?

Дед ответил: латунь.

Я самозабвенно терла до тех пор, пока весь предмет не начал сиять. Я занималась тем же, чем и дед у себя в мастерской: делала золото. Должно быть, тогда я впервые в жизни окунулась в дело с головой. Будто кровь потекла по новому курсу. Я страстно жаждала обладать этой вещью, как ничем и никогда до этого. И в то же время ощущала легкое беспокойство. Будто в ней таилась опасность.

Может, тогда все и началось? Мое смятение?

– Что это? – спросила я снова.

– Это «А», – ответил дед.

– Что такое «А»? – я неосознанно поставила объект одной ногой на землю и принялась крутить «А» вокруг своей оси, как циркуль. Как будто ей можно делать вещи.

– Буква.

Это слово ничего мне не говорило. Я видела только, до чего она хороша; невозможно поверить, что она создана простым смертным. Она должна была появиться откуда-то еще, упасть с неба или возникнуть по мановению руки хитроумного мудреца.