«Странно, – подумалось ему. – Неужто Ярослав за столько лет ничем не одарил? Да и русалки тоже вроде бы как-то не того… Как ни крути, а язычество. Хотя красиво, спору нет».

– Токмо боюсь, – продолжила меж тем княгиня, – горькими для тебя будут мои мысли.

– Какие есть, – пробурчал Ингварь. – Зато мудрые, – авансом поощрил он ее будущую откровенность.

– Твои бы словеса да богу в уши, – невесело усмехнулась Ростислава. – А еще лучше – князю Ярославу. Ну тогда слушай. Сдается мне, что те грады, кои и так твои, тебе отдадут. Не посмеет он, чтоб вовсе… Да и Юрий рядом с ним будет. А что до остального – тут похуже. Боюсь, что одной Коломны ему мало покажется – готовься к тому, что он все грады, что на Оке стоят, себе затребует, да и Пронск с Ряжском тоже.

– А-а… княжич Александр как же? – опешил Ингварь. – Да и Константину где быть?

Она пожала плечами:

– Где быть… Да в земле, где же еще. А много ли мертвяку надобно? Полторы сажени вдоль, да еще одну вширь – за глаза. Что до стольной Рязани… Может, тоже отдаст. Токмо не град, а угли да пепел.

– Это как? – не понял Ингварь.

– Должок у Ярослава, – пояснила Ростислава. – Мальцом он был, когда Всеволод Юрьич, упокой господь его грешную душу, его на Рязань усадил. Токмо недолго ему довелось в ней княжить – гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.

– Так ведь Рязань в отместку за непослушание тогда же и спалили. Почто еще раз жечь? – снова не понял юный князь.

– Молод ты еще, – с жалостью посмотрела на него Ростислава. – Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отмстить жаждется.

– Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, – продолжал недоумевать Ингварь.

– Он не забыл. Ты уж поверь мне – он все обиды хорошо помнит, пусть и давние. Потому и сказывала про сажени для князя Константина. А тебе я это все к тому поведала, что жаль берет, глядючи на тебя. Славный ты, сердцем еще не очерствел, опять же братом мне трехродным доводишься, вот и хотела упредить… по-родственному.

– О чем?

– Когда до дележки дойдет, ты особливо не перечь и, коли Ярослав упрется, уступай. Ты про судьбу своего прадеда Глеба Ростиславича памятаешь ли?

Ингварь помрачнел. Еще бы не помнить. Напрасно с ним так Всеволод Юрьич, ох напрасно. Нельзя человеку глаза выкалывать, особенно если он и без того у тебя в нетях[16]. Не иначе как за время пребывания в Константинополе нахватался. Но говорить ничего не стал, да Ростиславе и не требовалось – по лицу поняла, что вспомнил.

– Вот я и сказываю, – негромко произнесла княгиня. – Лучше с малым остаться да на свет божий взирать, нежели… Плетью обуха все равно не перешибешь, как ни старайся, так что смирись и не дерзи излиха. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что тебе пообещал, выполнил, – неожиданно сменила она тему.

– Ты же о моем двухродном стрые лишь с чужих слов и ведаешь, – усомнился Ингварь, – а сказываешь так, ровно с самого детства вместях с ним росла.

– Ну не токмо с чужих, – загадочно протянула Ростислава. – Довелось и мне его как-то разок повидать. Трудно, конечно, с одной встречи о человеке судить. Одначе, мнится мне, ему верить можно. – Она повернулась к Ингварю, и тот поразился цвету ее глаз.

Княжич еще до того про себя не раз дивился, как он может меняться. Особенно разительно такие перемены происходили, когда Ростислава гневалась на кого-то или… в присутствии князя Ярослава. Тогда они у нее прямо-таки чернели. В обычное же время могли быть синими, могли фиалковыми, но такого цвета Ингварь еще ни разу не замечал. Вроде бы обычный, васильковый, но какой-то мягкий, словно нежность излучающий. А в самой глубине ее очей, на донышке, еще и искорки неясными точечками то и дело вспыхивали. Будто от ночного костра. И точно так же ввысь безостановочно уносились.