К счастью, опасения оказались напрасными.

Мандарин посмотрел на и.о. начальника убойного отдела снисходительно, хотя и с симпатией. После чего вытащил правую лапу в белом носке и протянул ее в сторону капитана. Тот аккуратно пожал ее и с чувством произнес:

– Ты смотри, что делается! Польщен, польщен! Добро пожаловать в команду, Мандарин!..

Общий приподнятый настрой сцены был несколько подпорчен Кукушкиным. Отто Генрихович хмыкнул, прокашлялся и выдал на-гора ехидное замечание:

– Что цирк-то устраивать? Кота они в команду приглашают! Вы для этого сюда пришли? Может, обратите, наконец, внимание, на скромного судмедэксперта? Оцените то, что он в клювике вам принес?..

В клювике у Кукушкина находился довольно внушительный массив данных, извлеченных из детального осмотра, а затем и вскрытия утопленника. Самое главное Вересень уже знал: прежде, чем погрузиться в воды озера, гражданин Германии Вернер Лоденбах схлопотал пулю. Оставалось выяснить недостающие подробности.

– Нуте-с, пройдемте к телу, друзья! – в голосе Кукушкина послышались игривые нотки.

– А без этого никак нельзя? – взмолился Вересень.

Судмедэксперт брезгливо улыбнулся, а следом осклабился и Литовченко. Если бы не Мандарин, Боря оставил бы эти гримасы и кривые ухмылки без всякого внимания. Но дурацкий парень, наполовину высунувшийся из кенгурятника, нервно поводил ушами, пытаясь понять, что же происходит. Выглядеть слабаком в глазах кота вовсе не входило в планы следователя, и поэтому он смирился с неизбежным.

Тело так тело.

– Сейчас, я только кота устрою. Не тащить же его в прозекторскую..

Подойдя к кушетке, Вересень сбил плед на манер гнезда, после чего погрузил в импровизированное гнездо кенгурятник. И, хотя дурацкий парень не проявлял никаких признаков беспокойства, все же нагнулся и шепнул:

– Будь молодцом. Я скоро.

…В прозекторской – квадратном, обложенном белым кафелем помещении – горели все те же лампы дневного света. Еще одна лампа, похожая на операционную, нависала над столом, где лежало то, что осталось от утопленника. К ребру стола был прикручен длинный, в два колена, стальной кронштейн, на вершине которого болталась большая лупа.

Вересень вошел в прозекторскую последним, плотно притворил за собой дверь, да так и остался стоять возле нее, ежась от холода. Температура здесь едва дотягивала до семи-восьми градусов, но это в случае Вересня можно было считать благом: холод слегка купировал запах, идущий от полуразложившегося тела.

– Как же ты здесь работаешь? – шумно удивился Литовченко. – Тебе молоко нужно давать за вредность!

– А то, – Отто Генрихович потупился. – Согласен и на водку. Итак, что мы имеем на сегодняшний день. Мужчина, белый…

– Синий, – поправил капитан.

– Мужчина, белый, – снова забубнил Кукушкин, не обратив никакого внимания на реплику капитана. – Рост сто восемьдесят три сантиметра. Возраст… Около тридцати. Или чуть за тридцать. Смерть, как я и предполагал, наступила месяц тому назад, если быть совсем точным – между двадцатым и двадцать первым июля. Утопленником в классическом понимании он не был. Он был застрелен, и в воду попал уже потом.

– Откуда известно? – снова встрял Литовченко.

– Характерное состояние легких. Количество жидкости в них указывает на то, что наш бедняга не тонул. Из правого виска я извлек пулю. Она-то и стала причиной смерти. К сожалению, сохранность тканей не позволяет сказать, с какого расстояния был произведен выстрел. Но, думаю, что с близкого.

– Стреляли в упор? – спросил Литовченко.

– Поручиться не могу.

– А где пуля?

Кукушкин ткнул пальцем в стеклянную колбу с пулей, стоявшую тут же, на столе. Литовченко подхватил колбу и поднес ее к увеличительному стеклу.